Внезапно взрыв кимвалов и шум голосов поразил его ухо. Дикая и отрывистая мелодия, странно повышаясь и понижаясь, донеслась до него по ветру. В ту минуту, когда он остановился, чтобы прислушаться, мелодия перешла в стройное хоровое пение, и он узнал хор почитателей Изиды, возвращающийся с нечистого торжества мистерий этой богини. Скоро свет факелов возвестил об их приближении, и беспорядочная процессия завернула за угол улицы, раскрывая перед взорами зрителей странные обряды своего культа. Ударяя в кимвалы, размахивая факелами, сыпавшими целые потоки искр, нестройно подымая голые руки, жрецы с женственными лицами плясали с безумным воодушевлением вокруг изображения богини, подобрав свои полотняные одежды. У одних головы были обнажены, у других увенчаны гирляндами из листьев лотоса, у третьих закрыты масками, изображающими головы собак и других животных. Но, как ни беспорядочна была их пляска, все они шли одинаковым шагом и делали одни и те же таинственные жесты, смысл которых был понятен только посвященным. Изображение богини несли на плечах двое жрецов. Это были высокие, толстые люди, с одутловатыми, обрюзгшими и чувственными лицами, носящими гнусный отпечаток их касты. Их развевающиеся одежды были усеяны золотыми и серебряными блестками и весьма дорогими камнями, которыми некоторые фанатики украшали свою грудь, шею и руки. Позади изображения находились различные символы, олицетворявшие свойства богини. Здесь можно было видеть изображение священной коровы из полированного серебра, с золотыми рогами и копытами, несомое одним из посвященных. Этот последний находился в состоянии полнейшего опьянения, и по мере того, как качался его корпус, колебалось и изображение над головами толпы.

Во главе процессии шли жрецы, тучные евнухи в белых одеждах. Сзади них двигались священные изображения, несомые недавно посвященными, кандидатами на жреческую должность и уже ранее подготовлявшимися к своим обязанностям через постоянное участие в оргиях, какими обычно выражалось богослужение богине. Отуманенные вином, с голыми руками и растрепанными волосами, они неистово плясали, на минуту оставляя свои ряды и принуждая попадающихся прохожих следовать за ними и увеличивать своим числом размеры процессии. Эта последняя состояла из самой пестрой толпы. Богатые и бедные, старые и молодые, гордый патриций и низкий раб – все смешались в этой неописуемой сутолоке, и трудно было отличить тех, кто принимал участие в первоначальном кортеже, от зевак, которые пристали к нему после и, увлеченные заразительной горячкой, издавали восклицания и плясали с таким же неистовством, как и сами посвященные.

Среди этих зевак можно было видеть самых надменных и знатных римских женщин. Богатые и благородные матроны, потомки тех знаменитых предков, которые были советниками царей, защитниками республики и государственными сенаторами, без краски стыда толпились теперь по улицам, без покрывал, опьяненные вином, рука об руку с известнейшими распутницами. Множество факелов бросало свой красный свет на лица этой толпы, освещая одну из матрон с презрительной улыбкой на устах и с надменным лицом, которая, по-видимому, не замечала того, что происходило вокруг. Гордая голова Валерии выделялась над головами ее подруг, среди толпы самых популярных распутниц, с которыми, казалось, она не имела ничего общего, кроме решимости попрать всякую скромность и стыдливость.

Эска увидел ее в ту минуту, когда она проходила мимо. Несмотря на мерцающий свет факелов, он заметил, что она покраснела и, казалось, на мгновение хотела скрыться за спиной высокого и рослого жреца, шедшего сбоку. Но она тотчас же овладела своим хладнокровием. Выступая горделивее, чем когда-либо, она прошла мимо, и ее щеки постепенно приняли свой естественный цвет.

Однако он не имел досуга следить за этой надменной красавицей, прелести которой, говоря правду, произвели немалое впечатление на его воображение. Шум, происшедший в начале процессии, вдруг остановил движение этой толпы и вызвал большое замешательство.

Факельщики устремились на место сумятицы. Серебряная корова падала и не раз была поставлена снова в то положение, какое занимала сначала. Изображение самой богини едва не подверглось той же участи. Священные песни прекратились, и вместо них сто голосов одновременно начали издавать восклицания, то гневные, то просительные, то неприличные и веселые. «Пусти ее», – говорил один. «Держи крепче!» – вопил другой. «Тащи ее с собой! – кричал пьяный обожатель богини. – Если она невинна, она последует культу богини; если она совершила святотатство – ее постигнет божественный гнев Изиды!» – «Не дело вы затеваете!» – промолвил вмешавшийся благоразумный человек. «Это римская девушка!» – слышались голоса. «Нет, это варварка!» – «Мидянка!» – «Испанка!» – «Персиянка!» – «Еврейка!.. Да, да, конечно, еврейка!..»

В это время виновница всей суматохи, девушка, покрытая покрывалом и одетая в черное, билась в руках огромного евнуха, схватившего ее, как сокол схватывает голубку. Безжалостный к мольбам несчастного ребенка, охваченного смертельным ужасом, он держал ее в своих зверских объятиях. Когда она, ничего не подозревая, повернула из-за угла, неистовствующая толпа окружила ее, увидя, как она прижалась к стене, в безумной надежде не быть замеченной и не подвергнуться оскорблениям. И не было ничего удивительного, что она подверглась оскорблению этой бесчинной и разнузданной массы. Несмотря на то что во время возмутительного насилия, жертвой которого она сделалась, ей разорвали платье и оцарапали нежные руки, она, с истинно женственной скромностью, держала свое покрывало плотно опущенным на лицо и сопротивлялась попыткам снять его у нее со всей энергией, к какой только были способны ее тоненькие руки.

В ту минуту, когда евнух схватил ее, нагнувшись своим огромным корпусом и склонив свое одутловатое лицо к дрожащей девушке, она не могла удержаться от резкого крика, хотя в это самое мгновение она уже чувствовала, насколько он бесполезен и насколько ее положение безнадежно. На ее отчаянный крик сто голосов отвечали насмешками.

Но Спадон, так звали евнуха, и не подозревал, как близка была помощь, призываемая его жертвой, и с какой неожиданностью приближался час немедленного и полного отмщения, который должен был напомнить ему то, что он уже забыл с давних времен: тяжесть руки мужчины и силу наносимого ею удара. При первом крике девушки Эска ринулся в толпу. В три прыжка он был подле ее преследователя и, опустив свою тяжелую руку на его плечо, решительным тоном потребовал у него оставить жертву. Евнух нагло рассмеялся и ответил зверской шуткой. Валерия не могла удержаться от того, чтобы не приблизиться посмотреть на происшествие. И долго еще потом она с отрадой вспоминала эту сцену, при которой ей пришлось испытать больше возбуждения, чем страха. На такое воображение, каким обладала она, эта сцена должна была произвести бесспорное впечатление.

Облитый светом факелов, подобный бронзовой статуе какого-то полубога, возвратившегося к жизни, Эска стоял перед евнухом в угрожающей позе, с гневом на лице, с выражением непреодолимой силы во всяком члене. В двух шагах от него виднелся жирный и неуклюжий Спадон, со своим широким лицом, носившим отпечаток обжорства и чувственных удовольствий и теперь принявшим отвратительное выражение злобы и страха. Дальше, почти в объятиях гнусного обидчика, стояла перепуганная девушка в покрывале, отвернув голову от его отвратительного лица. Ее руки уперлись в грудь евнуха, а на лице были написаны ужас, отвращение и омерзение. Всех троих окружила масса кривляющихся и жестикулирующих людей. И вся эта сцена делалась еще более странной и необычной благодаря озарявшему ее фантастически колыхающемуся свету. Пораженная Валерия ожидала, чем это кончится.

– Пусти эту девушку! – повторил Эска тем отчетливым голосом, каким говорит человек, собирающийся нанести удар. С этими словами он сжал обидчика в своих объятиях, и его руки, как железо, врезались в дряблое тело евнуха.

Спадон завопил от ярости и испуга, но отпустил девушку, инстинктивно подбежавшую к своему защитнику.

– На помощь! – вскричал евнух, озираясь вокруг себя, чтобы позвать товарищей – На помощь! Или вы позволите оскорблять жреца и позорить богиню? Хватайте его и не пускайте!

Если бы Эска оказался на земле, несомненно, ему уже не пришлось бы подняться, так как столпившиеся вокруг него жрецы, с дикими криками и пылающими глазами, вслух высказывали свое возмущение. Разгул предыдущих часов быстро сменился жаждой крови. Валерия, хотя и ни на мгновение не опасавшаяся за жизнь бретонца, протолкалась в середину.

А между тем уже становилось опасным оставаться долее среди этой фанатической толпы.

Эска охватил одной рукой талию девушки, готовясь другой защищать ее от обидчиков. Спадон, ободренный своими товарищами, сильно ударил бретонца и сделал безнадежную попытку отнять ускользнувшую от него жертву.

Тогда Эска собрался с силами, как готовая прыгнуть пантера, и вдруг его мощная рука вытянулась с силой и упругостью катапульты. Евнух отскочил на несколько шагов и тяжело упал на землю, со шрамом на щеке, как будто нанесенным ударом меча.

– Euge! – воскликнула Валерия в порыве удивления и восторженности. – Метко!.. Клянусь Геркулесом, эти варвары славно владеют своими руками… Жрец повалился, как бык под ударом жреца. Тяжко ли он ранен? Встанет ли он?..

Эта последняя фраза была обращена к толпе, скучившейся около злополучного Спадона, и исходила из того чувства любви, какое никогда совершенно не исчезнет из сердца женщины. Свалившийся евнух, казалось, не обнаруживал никакого намерения встать. Он растянулся на земле, испуская продолжительные, жалобные стоны.

После такого испытания силы бретонца никто другой из посвященных уже не взял на себя обязанность отомстить за оскорбление величия богини и заниматься дальше девушкой и ее заступником. Поддерживая ее и почти неся, Эска удалился решительным и скорым шагом, останавливаясь минутами, чтоб оглянуться назад, как будто жалея покидать неоконченное дело и ничуть не боясь возобновить бой. В последний момент, когда Валерия видела его, он учтиво и покровительственно наклонил к девушке свое благородное лицо, утешая и ободряя все еще страшно перепуганного ребенка.