Чтобы наглядно обнаружить то, что можно было бы назвать «антиэкономическим» характером мышления Декарта, представляется целесообразным остановиться во второй части этого этюда на преломлениях в нем ряда мотивов философской антропологии, которые задействуются как в экономической науке, так и в критике экономического мышления как такового: речь идет о понятиях взаимности, дара, обмена, равно как великодушия, которые немыслимы без понятия Другого.
7.3. Три фигуры Другого
Несмотря на то что философия Декарта традиционно рассматривается как прототипическая эгология, исключающая проблематику Другого252 и, стало быть, проблематику взаимности, дара, обмена, важно не упустить из виду того обстоятельства, что основополагающее для морального учения философа понятие свободы волеизъявления (libre arbitre) подразумевает скорее неявно, чем явно, наличие инстанции Другого, перед лицом которого утверждается мое «я». Правда, Другой в философии Декарта может представать в разных обличьях.
Можно сказать, что Другой для Декарта является прежде всего Истиной, ибо, чтобы к ней подойти, человек должен следовать методу гиперболического сомнения, поставив под вопрос все существующее, кроме достоверности существования самого мыслящего «я»: «я мыслю, следовательно, я существую». В этом смысле цена Истины в утверждении ответственности человека перед лицом Другого, на что в свое время обратил внимание Ж.-П. Сартр:
Его первое побуждение – отстоять ответственность человека перед истиной. Истина есть нечто человеческое, ведь для того, чтобы она существовала, я должен ее утверждать. До моего суждения – как решения моей воли, как моего свободного выбора – существуют лишь нейтральные, ничем не скрепленные идеи, сами по себе не истинные и не ложные. Таким образом, человек – это бытие, через которое в мир является истина: его задача – полностью определиться и сделать свой выбор, для того чтобы природный порядок сущего стал порядком истин253.
Но Сартр-философ упустил из виду, что эгологический постулат «я мыслю, следовательно, я существую» не более чем идеальная формула (девиз), буквальное следование которой могло привести мыслителя туда же, куда попал в конечном итоге писец Бартлби, без конца твердивший «Я не предпочел бы». В отличие от Бартлби, существовавшего в режиме пассивного нигилизма, в стихии которого «другие» составляли сущий ад, Декарт жил земной жизнью среди множества, точнее говоря, множеств «других» людей: среди родных и близких, отцов-иезуитов и служилых дворян, ученых мужей и ученых жен, педантов Сорбонны и либертинцев парижских салонов, ревнивых папистов и столь же нетерпимых кальвинстов или лютеран.
Но при этом необходимо уточнить, что «среди» не значит «сообща»: вот почему разыскание Истины, которому посвятил себя мыслитель, сопровождалось поиском такого места отправления мысли, где философ, пребывая среди множеств других людей, скрывается в «пустыне» одиночества, которая в действительности становится реальным топосом философствования. В этом смысле цена истины в том, чтобы сам философ обратил себя Другим в отношении себя самого, стал для себя и близких чужим: стал чужим своему отцу, стал чужим в своей семье, стал чужим в своем отечестве. Как известно, в семье Декарта-философа называли не иначе, как «посторонний», «чужак», «чужестранец»254.
Хорошо известно также, что землей обетованной стала для Декарта раннекапиталистическая Голландия, реальные преимущества которой он ярко живописал в приведенном выше письме Жану-Луи Гез де Бальзаку. Напомним, что, противопоставляя Амстердам Парижу и французской провинции, где соседи могут оказаться даже более докучливыми, чем в столице, философ писал:
…В этом большом городе, где я нахожусь, нет ни одного человека, за исключением меня, кто не занимался бы торговлей, здесь всякий человек так озабочен своей выгодой, что я могу прожить тут целую жизнь и никому не попасться на глаза. Каждый день я прогуливаюсь среди столпотворения многочисленного народа с такой же свободой и покоем, с какими вы могли бы это делать среди аллей вашего замка, и я смотрю на людей, которых здесь вижу, не иначе, как на деревья, что встречаются в ваших лесах, или как на зверей, что в них кормятся255.
В «Рассуждении о методе» этот вид деловитого Амстердама глазами праздного философа дополняется образом «пустыни», которую находит для себя одинокий мыслитель среди суеты капиталистического города, «где среди многочисленного и весьма деятельного народа, куда более озабоченного собственными делами, нежели любопытного до дел другого человека, не лишая себя ни одного из удобств, свойственных самым многолюдным городам, я смог жить в такой же уединенности и отдаленности, как в самых далеких пустынях»256. Заметим в довершение этого портрета философа на фоне капиталистической Голландии, что «Рассуждение о методе» вышло в свет в тот же год, который был ознаменован пиком знаменитой тюльпаномании, когда за луковицу цветка торговцы просили и были готовы отдать состояние всей жизни. Разумеется, на это обстоятельство можно посмотреть как на курьезное совпадение, однако приведенные автобиографические фрагменты наглядно свидетельствуют, что философ разрабатывал свой метод как бы в противовес той заботе о прибыли, которой были одержимы окружавшие его голландцы.
Вместе с тем можно обратить внимание, что одна из первых капиталистических маний была своего рода декорацией для той мизансцены крайне честолюбивой философии, которую Декарт вынашивал в Амстердаме в своеобразной экзистенциальной диалектике «далекого» и «близкого», «своего» и «чужого», «иностранного» и «родного»: как бы то ни было, он уединился в Голландии, чтобы оттуда дать волю новой французской философии. Таким образом, очевидно, что, хотя мысль Декарта никоим образом не обусловливала развитие капитализма, развивалась она на фоне экономического подъема, вызванного одной из первых буржуазных революций в Европе. Разумеется, она не может рассматриваться в виде теоретической программы становления буржуазного общества, хотя уже философия Г. В. Лейбница, последователя и критика Декарта, прямо соотносится с формированием духа капитализма257.
Фигуры «пустыни», «уединения», «удаления», что необходимы для достижения Истины, не исчерпывают семантики отношения философа к Другому, равно как последний не сводится к образу Истины. Не приходится сомневаться, что именно Бог выступает главной фигурой Другого в мысли Декарта. Несмотря на то что Э. Гуссерль (1859–1938), равно как впоследствии М. Энафф, сводили мысль Декарта к эгологии258, исключающей Другого из сферы философствования, следует твердо настаивать на том положении, что, наряду с Истиной, фигура Бога является для него фигурой Другого по преимуществу. Однако проблема существования Бога не есть истинная проблема Декарта. Почти все, кто когда-либо писал о Боге Декарта, замечали, что он невзрачен, невиден, невообразим именно как Бог. Сартр справедливо замечал, что «картезианский Бог – самый свободный из всех богов, порожденных человеческой мыслью; это единственный Бог-созидатель»259. Паскаль, со своей стороны, говорил, что Бог Декарта – это Бог геометра, чистая абстракция, это не Бог теолога, ни, тем более, страстно верующего человека. Действительно, именно в отношении метафизических доказательств существования Бога Паскаль расходился с Декартом как нельзя более решительно: для него неприемлем Бог Декарта, Бог Философа, Бог Разума, которому он противопоставил Бога Христа, Бога Сердца, Бога Стенания.
Вместе с тем не будет большого преувеличения, если сказать, что третьей фигурой Другого в мысли Декарта была фигура женщины, как она сложилась в его эпистолярных и личных связях с принцессой Елизаветой и королевой Кристиной. В свете этого замечания можно было бы вернуться к знаменитой максиме Декарта: формула «я мыслю, следовательно, я существую» никоим образом не сводится к основополагающему постулату эгологии: она произносится не только про себя или для себя, но и перед лицом другого или даже для Другого. Как верно заметил Константин Гюйгенс, один из самых преданных друзей Декарта, подхватывая это интерсубъективное измерение когито, «…я мыслю, следовательно, существую для тебя»260.
Приблизительно такую же мысль Декарт подчеркивал в одном из писем к принцессе Елизавете: «…Если мы думаем лишь о себе, мы можем пользоваться лишь теми благами, что нам принадлежат; напротив того, если мы себя рассматриваем в виде частей какого-то другого тела, мы становимся причастны тем благам, что являются для него общими, не лишаясь при этом ни одного из тех, что являются нашими собственными»261. В другом месте эта мысль выражена более обстоятельно:
После того как мы признали Божью милость, бессмертие наших душ и величие Вселенной, есть еще одна истина, познание которой мне кажется весьма полезной: она заключается в том, что, хотя каждый из нас есть личность, отделенная от других людей, чьи интересы, следовательно, отличны, некоторым образом, от интересов остального света, должно думать, что нам не жить в одиночестве, что мы в действительности являемся одной из частей Вселенной и, в частности, одной из частей этой земли, одной из частей этого государства, этого общества, этой семьи, с которой связаны кровом, заветом, происхождением262.
Итак, «мы принадлежим к какому-то более общему телу»: речь идет о политическом аспекте совместного человеческого существования, в котором «мое я» существует вместе с «мы», не просто принимая других во внимание, но определяя себя через определенное отношение к Другому263. Уже эта формула убедительно свидетельствует, что мышление Декарта, при несомненном тяготении к абсолютной автономности субъекта, отнюдь не исключает Другого из горизонта самоутверждения, что некая идея взаимности и, следовательно, обмена присутствует, пусть и на заднем плане метафизики Декарта. Более того, следует полагать, что наряду со свободой волеизъявления и методом понятие Другого, равно как понятие взаимности, входят на равных правах в одну из самых сложных философских конструкций Декарта, которая, строго говоря, представляет собой центральное понятие его моральной философии. Речь идет о понятии
7.4. Щедрость против полезности
В свое время М. К. Мамардашвили, размышляя о центральной «клеточке» философии Декарта, где сходятся вместе «метафизика, эпистемология, этика», говорил:
В этой клеточке, в которую – как бы памятуя о древнем метафизическом завете античной философии, связывавшем вместе истину, добро и красоту, – свернулась вся мысль Декарта. Ее можно увидеть в таинственном моральном качестве, которое венчает у него (даже в теории, а не только в жизни) все другие моральные качества. У этого качества несколько необычное название, поэтому оно и таинственно. Это качество – générosité – по-русски можно перевести как благородство, щедрость, великодушие. Скорее подходит, конечно, великодушие, хотя сам Декарт употреблял не этот термин, потому что по-французски тогда было бы magnamimité (от латыни), но он имел в виду именно великодушие264.
С такой оценкой ключевого понятия моральной философии Декарта трудно поспорить, хотя дополнить ее можно и даже необходимо как в лексико-семантическом отношении, так и в плане истории идей.