Между тем Боксер был готов и в самом деле увезти ее отсюда. Ну а там будь что будет!
— Правда увезешь?
Она не верила. Но ей так отчаянно хотелось верить хоть кому-нибудь!
— Сказал же!
Блондинка подошла, уткнулась ему лицом в широкую грудь.
— Мне страшно, Боря, — тихо сказала она. — Мне так страшно…
Боря… Откуда она знает, как его зовут? А-а, кажется, Самурай обратился у нему по имени там, когда они были у Султанова…
— Так что же случилось?
И тут ее словно прорвало. Она заговорила торопливо, горячечно, не обращая внимания на то, насколько коряво и неправильно строит фразы.
— Ваха отправил Самурая и Ису выпытать у какой-то девушки, которую они вчера привезли, что именно они изобрели с каким-то стариком. А со стариком они тоже что-то сделали, не знаю что. Он сказал Самураю, чтобы тот научил, как это делается, выпытывать, Ису… А Иса сказал, что он обязательно хочет блондинку попробовать. Тогда Ваха сказал, что вечером даст ему меня… Они не знали, что я еще не ушла и была в соседней комнате, все слышала…
Ага! Значит, Самурай должен что-то выпытать у той девушки, которую они держат в подвале… Уж он, Самурай, выпытает это точно…
— Ну а ты сюда разве не затем приехала? — с досадой скорее на себя, чем на на нее, спросил Боксер. — Ну побывает у тебя лишний черномазый хрен — что, от тебя убудет, что ли?..
Девушка отпрянула от него, стукнулась задом о раковину умывальника. Уставилась на мужчину — в первый момент скорее удивленно, чем возмущенно или обиженно. Потом глаза ее стали наполняться слезами.
— Умойся! — Боксеру было искренне неловко за свою вспышку. — Иди к себе и жди меня!.. Или нет. На выезде из гаража, у края кустарника, где скамейка…
Он резко повернулся и вышел. Все! Он решился! Хватит!
Шагая по коридору в сторону ведущей в подвал лестницы, Боксер едва не вслух разговаривал с собой, задавая себе вопросы, на которые чаще всего не в силах был ответить.
До какой же низости ты опустился, бывшая надежда и гордость советского спорта! При твоем попустительстве, при твоем пассивном соучастии сейчас издеваются над совершенно ни в чем не повинной, совсем еще юной девушкой. Ты стоишь и молчишь, когда над тобой откровенно издевается это обнаглевшее человекообразное существо, разбогатевшее на грабежах и убийствах твоих же земляков. Ты охраняешь практически мафиозную базу банды, которая терроризирует, обирает твоих сограждан… Да, при прежнем руководителе банка, при ныне уже покойном Самойлове, тоже не раз доводилось идти против закона. Но они в то время никогда не опускались до похищения и пыток девушек. Самурай, конечно, и тогда творил многое — но все это происходило где-то в других местах, ему, Боксеру, не приходилось видеть все эти мерзости. Более того, когда малыш Джонни отказался убить какую-то девчонку, Самойлов, на что уж был безжалостным человеком, не позволил даже наказать Джонни![3] А Ваха? Да у него даже капли сомнения не возникло бы, приведись наказать какого-то русака! Своего — ни в коем случае. А русского — ни секунды колебания!
Ну а теперь все, хватит! У любого предмета, у любого материала есть предел прочности, и гнуть его можно только до этого самого предела. Боксер почувствовал, что нынче он дошел до такого предела — он больше не мог и не хотел быть здесь, он больше не желал охранять все то дерьмо, которое здесь находится! Сейчас уедет отсюда — и ищи его!.. Деньги у него есть — припрятаны в надежном месте, комплект почти подлинных документов имеется, квартира прикуплена… Начнем жизнь заново!
Боксер достиг лестницы и легко сбежал по ней в подвал. Он хорошо знал, куда нужно идти.
…В камеру вошли трое — Самурай, Иса и один из охранников. Карина уставилась на них с ужасом. Она вообще мало что понимала — со вчерашнего дня, как только ее сюда привезли, как забилась в угол камеры, на жесткий топчан, так и просидела там. Несколько раз забывалась в коротком тревожном сне, поднялась пару раз — выпить несколько глотков воды из стоявшего на столике графина, да сходить по нужде — а остальное время сидела и сидела, покорно ожидая, что ей уготовила жестокая судьба. Ничего хорошего для себя она не то что не ждала — всем ее существом безраздельно завладел ужас. Этот ужас парализовал ее, затмил разум, сковал волю, лишил возможности думать хоть о чем-нибудь… Перед глазами раз за разом вставала одна и та же картина: на белых халатах медленно, словно в замедленном кино, одна за другой возникают, проявляются, увеличиваются красные пятна от впивающихся в тела пуль. Вот они стоят, ее сотрудники, у стены, стоят, с ужасом глядя на прохаживающего перед ними безжалостного человека. Они еще живые, еще на что-то надеются, потому что ничего сделать не могут. А потом на их халатах проявляются эти страшные кровавые пятна. И они падают, валятся друг на друга: вновь и вновь вздрагивают от новых и новых попаданий. Кто-то из ребят все сучит и сучит по полу ногами, обутыми в старые туфли со стоптанными каблуками; у кого-то из женщин порвались колготки и сквозь лопнувшую лайкру видна свежая ссадина на коленке. И глаза — почему-то все падали с открытыми глазами — глаза, которые теперь вдруг кажутся жутко похожими друг на друга в своей предсмертной муке и мольбе. Кровь, живая горячая кровь струится по полу, остается размазанными пятнами на окрашенной масляной краской стене…