Вышли две статьи в Science, для которых мы сделали обложку с изображением цельной рибосомы в двух состояниях. Тогда же в Nature вышел обзор, на обложке которого сообщалось, что работа принадлежит нобелиату этого года. Происходящее казалось перебором – я думал, что никто не должен получать такую дозу успеха сразу.

После того как премия была объявлена, телефон не умолкал целых два дня, все эти звонки пришлось перенаправлять на центральный коммутатор LMB. Я был особенно взволнован предстоящей беседой с New York Times и NPR, которые я неизменно читал и слушал даже после переезда в Англию. Любопытно, что, хотя наши гранчестерские друзья узнали новость по французскому телевидению, я не особенно засветился в британских вечерних новостях; не упоминали о событии и многие газеты.

Напротив, был целый шквал звонков от индийских журналистов. Я покинул Индию, когда мне было девятнадцать, и ранее индусы меня в основном игнорировали (кроме коллег по науке). Вдруг я оказался героем общенационального празднества. Некоторые горе-аналитики, как водится, обсасывали тему – а можно было бы заработать эту премию, работая в Индии? – хотя ничего подобного не происходило еще с колониальных времен, когда Ч. В. Раман получил Нобелевскую премию по физике. Мне было приятно получить поздравительные письма от президента США Барака Обамы и премьер-министра Великобритании Гордона Брауна, поскольку я жил в Британии, но был американским гражданином. Но я удивился письмам от индийского президента, а также премьер-министра; ведь к тому моменту я уже больше сорока лет не жил в Индии и большую часть этого времени не был индийским гражданином.

Ученые не привыкли к такой публичности, и когда нескончаемый поток электронных писем от абсолютно незнакомых людей из Индии не прекращался целыми днями, меня это стало раздражать. Когда какой-то журналист поинтересовался, правда ли, что мне предлагали возглавить институт в Индии, я отрезал, что все равно такого предложения бы не принял, а потом пожаловался на совершенно случайных индусов, захламлявших своими письмами мою почту, мешая работать. Тогда жизнь преподала мне урок о том, каково быть медийной личностью – ведь уже на следующий день эта жалоба появилась на передовицах всех крупных индийских газет. Обожание сменилось яростью, я стал получать гневные письма от незнакомцев, поносивших меня за то, что я забыл о своих корнях и слишком возгордился. После того как я объяснился, некоторых это смягчило, но возмутило иных, так как я сказал, что национальность – это случайность, выпадающая при рождении. Некоторых индусских националистов я уже и так раздражал, поскольку из новостей они узнали, что после беспорядков в Гуджарате, случившихся в 2002 году, я поддержал стипендию, выделявшуюся в помощь бедным мусульманским девушкам – отчасти чтобы в такой поддержке поучаствовал и этнический индус, а также потому, что образование девушек поднимает уровень жизни в любом обществе. Теперь у националистов был лишний повод считать, что я предаю их дело.

С другой стороны, одним из сравнительно приятных последствий премии стали весточки от множества коллег и друзей, среди которых было много таких, с кем я потерял контакт много лет назад. Одним из первых мне написал Барри Дикинсон из Вены, напомнивший о нашем разговоре, произошедшем всего несколькими днями ранее, и сказавший, что просто счастлив, что умирать никому не пришлось. Питер поздравил меня письмом и упомянул, что еще несколько лет назад сказал Уотсону, что именно такой компании ученых должна достаться эта премия. Затем он добавил, что очень рад, что я был его коллегой и сделал карьеру. Это лишний раз напомнило мне о его глубочайшем благородстве и достоинстве.

Пришло время отправляться в Стокгольм. Фонд Альфреда Нобеля и Шведская академия наук устраивают шоу, которое длится почти неделю. Все это мероприятие – большая пиар-акция с их стороны, призванная защитить авторитет премии как бренда, особенно сейчас, при наличии многих других премий с более солидным денежным фондом.

Неделя начинается с того, что Нобелевский фонд назначает вам специального ассистента и шофера на весь срок вашего пребывания. Моим ассистентом оказался молодой человек из Министерства иностранных дел, с истинно шведскими именем и фамилией: Патрик Нильссон. По телефону он сказал, что встретит нас с Верой в аэропорту и отвезет в Гранд-Отель. Я ответил ему, что много раз прилетал в аэропорт Арланды, а затем поездом добирался до СтокгольмаЦентрального, поэтому ему не стоит встречать меня в субботу вечером, лишь чтобы доставить в отель. Он вежливо настаивал, и я поддался.

Разумеется, я не разобрался. Прямо на выходе из самолета нас с Верой поприветствовал Гуннар Эквист собственной персоной, тот самый обладатель «очень хорошего шведского акцента». Вместе с ним был молодой индус, представившийся Патриком Нильссоном! Он был усыновлен из Индии в раннем детстве и, конечно, вырос типичным шведом. Далее последовал еще один сюрприз. В посадочном рукаве, соединявшем самолет со зданием, прямо рядом с выходом из самолета, находится дверь, на которую я всю жизнь не обращал внимания. На сей раз нас с Верой провели через эту дверь по ступенькам к ожидавшей нас машине, а потом – в VIP-зону, где мы смогли с удобством расположиться и поболтать с Гуннаром, пока сотрудники занимались формальностями. Тогда я понял, почему мы не встречаем состоятельных людей в очередях среди других пассажиров. Вспомнились слова Френсиса Скотта Фицджеральда: «Они не похожи на нас с вами». На следующее утро я обнаружил, что забыл взять с собой галстук, и Патрик принес мне несколько своих, из которых я выбрал наименее кричащий – шотландский тартан.

Нобелевский комитет сообщил, что, кроме Веры, я могу пригласить еще около десятка гостей, поэтому я позвал детей – Таню и Рамана, невестку Мелиссу, сестру Лалиту и зятя Марка Тролла. Еще я пригласил моих хороших друзей, Брюса и Карен Бруншвиг – в конце концов, без гексааммина осмия Брюса ни в какой Стокгольм я бы не попал. Оставшиеся места достались аспирантам и постдокам, рискнувшим своими карьерами и взявшимся работать над субъединицей 30S. Последнее приглашение отошло Ричарду Хендерсону, в благодарность за то, что пригласил меня на работу в LMB, и за годы поддержки. Эта моя «делегация» могла получиться официальной, но Бил, наш вечный устроитель-корпоративщик, был не из тех, кого мог бы смутить официальный лимит на количество гостей. Он взялся и организовал в Стокгольме параллельное торжество, куда мы пригласили практически всех сотрудников, кто работал в нашей лаборатории. Он даже добыл в Нобелевском комитете рекомендации по поводу того, кому где лучше остановиться и где лучше собраться на вечеринку. Не забуду ланч в шикарном вегетарианском стокгольмском ресторане, куда пришли все наши, а также Андерс Лильяс – после чего я уже не мог пожаловаться на качество вегетарианского меню в Швеции.

В другой вечер мы все вместе отужинали в ресторане на крыше, откуда открывался великолепный вид на Стокгольм, и сотрудники веселили меня воспоминаниями о связанных со мной забавных случаях, произошедших в лаборатории. Они припомнили мне предложение о гильотинке, из-за которого мы попрощались с двумя сотнями кристаллов, пропажу ключей сразу от двух машин во время поездки на синхротрон, случайное удаление данных, только что собранных на синхротроне, и множество других курьезных случаев.

Все оставшееся время ушло на официальную нобелевскую программу со множеством застолий, приемов и интервью. Для меня наиболее важны в этой программе были нобелевские лекции в самых больших аудиториях Стокгольмского университета. Еще в студенческие годы я читал многие из них и поражался, настолько они прекрасны и стройны с исторической и научной точки зрения. Свою лекцию я сосредоточил на том, как в рибосоме обеспечивается точность считывания генетического кода. Я же не знал, что нобелевские лекции, которые мне доводилось читать, – отнюдь не транскрипты реальных выступлений. Для меня было полной неожиданностью, когда Андерс Лильяс сказал мне, что моя лекция должна быть рассчитана на большую и в целом неподготовленную аудиторию – студентов и преподавателей Стокгольмского университета. Поэтому я просидел примерно до часу ночи, приводя выступление в доступный вид. На следующее утро я был слишком вымотан, чтобы нервничать.

Рис. 19.1. Все сотрудники лаборатории автора, успевшие поработать в ней за долгие годы, – в ресторане на крыше в Стокгольме

Нам предстояло выступать в алфавитном порядке, и, так уж вышло, я шел первым, хотя моя фамилия начинается на «Р». Мне так было даже легче. Я начал с общего снимка всех сотрудников моей лаборатории, участвовавших в работе над рибосомами, – почти все они присутствовали в зале. Я отметил, что Пол Замечник и Малон Хогланд, открывшие тРНК, умерли всего несколькими месяцами ранее, а также показал ролик с Джеймсом Уотсоном, рассказывающим о начале изучения рибосом. Затем, описав нашу работу над структурой рибосомы, я показал фильм Мартина и Ребекки, демонстрирующий, как именно в рибосомах происходит расшифровка. В нем на кадры с разными состояниями рибосомы были наложены движения рибосом и тРНК и добавлена музыка: композиции, описывающие, что происходит на экране. Например, когда тРНК берет кодон, после чего может остаться на месте или диссоциировать, шла песня «Мне уйти или остаться?» Мика Джонса из группы The Clash. А когда рибосомы начинали взаимодействовать с малой бороздкой в паре оснований между тРНК и кодоном, вступала Мадонна с песней Into the Groove («В ритме»). Когда, наконец, тРНК входила в пептидильно-трансферазный центр, доставляя туда аминокислоту, ролик завершался песней «Мы чемпионы» группы Qween. Я ранее почти не слышал рок-песен и даже не знал групп, но это кино выглядело отлично. Еще несколько лет люди подходили ко мне после лекций и, вместо того, чтобы поговорить о работе, спрашивали, где можно скачать этот ролик.

Затем я смог расслабиться и послушать речи Тома и Ады. Их доклады были мне настолько знакомы после долгих лет гонки, что мы с Томом даже шутили, что можем читать лекции друг за друга. Но иногда попадалось что-то новое и неожиданное. Том выступил с причесанным докладом, сосредоточившись на том, как они расшифровали субъединицу 50S, на пептидильно-трансферазной реакции и на различных антибиотиках, связывающихся с ней. Он также показал фильм, сделанный Мартином, – о том, как образуется пептидная связь. На одном из кадров у него было фото Питера, выудившего крупную рыбу, с ремаркой, что рибосома – определенно хороший улов. Питер присутствовал в зале как гость и коллега Тома, и опять же, я ощущал вину из-за того, что он, мой наставник, рассказавший мне о рибосомах, не был награжден.

Наконец выступила Ада. Ее лекция носила интригующее название «Белые медведи, антибиотики и развивающаяся рибосома». Я понятия не имел, как в это заглавие попали белые медведи, но вскоре все прояснилось. Она сказала, что, угодив в больницу после несчастного случая, она прочла, что у впадающих в спячку белых медведей рибосомы укладываются в кристаллические решетки – и именно этот факт впервые натолкнул ее на мысль кристаллизовать рибосому в лаборатории. Затем она перешла к рассказу о раннем периоде рибосомной кристаллографии, показав фото Хокона Хопа, пытающегося мгновенно остужать кристаллы возле пучка синхротронного излучения. Далее продемонстрировала структуры 30S и 50S и показала, как работают ее антибиотики. Стало ясно, что она уже вошла в свою роль нобелиата, поскольку закончила выступление некоторыми соображениями о первой аминокислоте и происхождении жизни.

После ее выступления я остался немного озадачен – ведь за все годы работы в этой дисциплине я ни разу не встречал факта о рибосомах белых медведей; не знал его и никто, с кем я был знаком. Также об этом не упоминалось и в статье Элизабет Пенниси, посвященной рибосомной гонке, вышедшей в Science в 1999 году. Когда в 1978 году я поступил в лабораторию Питера, а Ада стала работать с Виттманном, уже было хорошо известно, что рибосомы могут складываться в решетки правильной формы. Я даже слышал лекцию Найджела Анвина о его работе над плоскими кристаллами ящеричьих рибосом (эта работа выполнялась в 1977 году в Вашингтоне, округ Колумбия), когда я направлялся на собеседование в лабораторию к Питеру в Йель.

Я не слишком об этом задумывался до тех пор, пока через пару недель после возвращения не получил электронное письмо от Дона Энглмана. Он написал мне, что белые медведицы не впадают в спячку. Очевидно, только беременные медведицы залегают в берлогу, где выводят медвежат, но и тогда их состояние нельзя назвать настоящей спячкой. Историю о белых медведях Ада вновь ввернула на конференции в Эриче, состоявшейся ближайшим летом. Том указал, что белые медведи не впадают в спячку. Это вылилось в перепалку, и Ада сказала, что, возможно, это касается какого-то другого вида медведей. Казалось, что кому-то в аудитории эта история о белых медведях по душе, и им не нравилось, что Том в ней усомнился. Меня это настолько заинтриговало, что я перелопатил литературу, пытаясь найти упоминания хоть о каких-нибудь медведях, у которых рибосомы укладываются в упорядоченные структуры, – и ничего не нашел. Несмотря на то что Том ставил под вопрос приводимый Адой факт, она часто припоминала эту историю в разные годы – по-видимому, из-за того, что она нравилась слушателям. Как бы то ни было, происхождение истории о белых медведях по-прежнему загадка. Воображение упрямо рисует картинку: некий неукротимый биохимик заползает в заснеженную медвежью берлогу, чтобы взять образец тканей у белой медведицы, отдыхающей с медвежатами под боком.

Среди событий, выпавших на ту неделю, была и панельная дискуссия на канале BBC в рамках телепередачи Nobel minds. Ведущий кратко опросил нас о нашей работе, а затем забросал вопросами о Нобелевской премии мира, присужденной Обаме, изменениях климата и всевозможных иных проблемах. Этот опыт впервые позволил мне заглянуть в предстоявшую мне жизнь нобелевского лауреата, которого все считают мудрецом.

Церемония вручения премии всегда проходит 10 декабря, в годовщину смерти Нобеля, и сопровождается дресс-кодом: фраки или вечерние платья. Я переживал, что моя невестка Мелисса еще не прибыла из США, но когда мы направились в зал, я заметил, что она все-таки успела войти всего за несколько минут до закрытия дверей, и мы обменялись улыбками. Явилась королевская семья, и начались речи – по-шведски, – чередующиеся с музыкой в исполнении стокгольмского филармонического оркестра. Мы получили сертификаты и медали из рук короля, поклонились и вернулись на места. Король участвовал в такой церемонии год за годом, и было видно, насколько это ему наскучило.

Кульминацией вечера стал банкет, который в Швеции транслируют по телевидению и интернету. Думаю, мне и в голову не пришло бы целый вечер смотреть на каких-то незнакомцев и их застолье, но там были и речи, и развлечения. Лауреатам полагалось почетное место за длинным столом в центре грандиозного зала. Каждый из нас со своей парой входил в зал по шикарной лестнице и занимал место. Веру, сидевшую на несколько мест правее от меня, сопровождал немецкий вице-канцлер. Возглавляла процессию Ада, которую сопровождал король, а за ними шли королева и глава Нобелевского комитета. Следующим шел я, и мне компанию составила Виктория, кронпринцесса шведская. Она явно была любимицей прессы, поэтому, когда мы входили в зал, нас ослепило вспышками фотоаппаратов, и я едва видел ступеньки под ногами. Наконец все заняли свои места, и справа от меня оказалась Ада, а слева – принцесса и Том. Выяснилось, что принцесса некоторое время училась в Йеле, и мы с Томом поспрашивали ее об этом, однако разговор не получился таким легким, как общение с Адой, которая с иронией поддерживала наши общие темы.