«Дорогой товарищ! О нас вы не беспокойтесь. И хотя мы страшно все устали и нанервничались, тем не менее мы дисциплинированные, послушные и решительные, преданные парни, готовые выполнить задачи нашего великого дела. Сердечно приветствуем вас и ваших друзей. Прошу передать прилагаемое письмо и приветы моей жене. Пожалуйста, иногда заботьтесь о ней…»

…Мы не знаем, слышал ли Зорге советскую песню, которая как раз в тот год разошлась по всему миру. Можно предположить, что и в Японии пели «Катюшу» и что он эту песню слышал. И, наверное, вспоминал о жене, которая ждала, берегла его письма. Они приходили окольными путями, иногда на папиросной бумаге, и хотя были коротки и деловиты, но всегда полны заботы.

«Моя любимая Катюша!

Наконец-то представилась возможность дать о себе знать. У меня все хорошо, дело движется. Посылаю свою фотокарточку. Полагаю, что это мой лучший снимок. Хочется надеяться, что он тебе понравится. Я выгляжу на нем, кажется, не слишком старым и усталым, скорее задумчивым. Очень тяжело, что я давно не знаю, как ты живешь. Договоренность о деньгах для тебя должна быть отрегулирована. Пытаюсь послать тебе некоторые вещи. Серьезно, я купил тебе, по-моему, очень красивые вещи. Буду счастлив, если ты их получишь, потому что другой радости я, к сожалению, не могу тебе доставить, в лучшем случае — заботы и раздумья. В этом смысле мы с тобой бедняги».

Екатерина Александровна, женщина сдержанная, спокойная, ничем не выдавала тревоги. Работала, училась. Когда на заводе ее спрашивали о муже, отвечала: «Работает на оборону». Ее мать, приезжавшая погостить, качала головой: «Несчастливая ты, Катя». Дочь улыбалась: «Ничего, мама, все устроится».

«Не печалься, — писал муж, — когда-нибудь я вернусь, и мы нагоним все, что упустили. Это будет так хорошо, что трудно себе представить. Будь здорова, любимая!»

И только наедине с подругой — Верой Избицкой Екатерина Александровна сокрушалась:

— Уж и не знаю, замужем я или нет. Встречи считаешь на дни, а не видимся — годы.

И вдруг он вернулся. Вера Избицкая работала тогда в «Интуристе». Они пришли к ней на второй этаж «Метрополя», Рихард и Катя, оба сияющие, возбужденные, и потащили ошеломленную Веру с собой. Рихард и слышать ничего не хотел:

— Нет, девочки, мой приезд нужно отметить!

Они все вместе спустились в кафе. Рихард был весел, говорил, что по дороге избежал серьезной опасности. Ему показалось, что на пароходе какой-то нацист, знавший Зорге коммунистом, опознал его. Рассказывал он увлекательно, с юмором, и слушательницы не знали, где в этом рассказе правда, а где вымысел. Зато последующие слова его прозвучали вполне серьезно и были, как когда-то в Нижне-Кисловском, обращены только к Кате:

— Теперь-то я никуда не уеду, Катюшка, больше мы не расстанемся. Мне обещают работу в Москве, в Институте марксизма-ленинизма. Я ведь, знаешь, люблю свое дело. — И было неясно, говорит он о той работе, которую оставил, или о той, которая ему предстояла. — А пока мы с тобой поедем на юг. Я давно мечтал побывать на Черном море…

Катя взяла на заводе отпуск и стала укладывать вещи. Друзья забегали только на минуту, понимая, что им хочется побыть вдвоем, вместе побродить по московским улицам. Столица жила недавним подвигом челюскинцев, стройкой метрополитена, рекордом донецкого шахтера Никиты Изотова. По ее улицам ходили новенькие, только что с завода двадцатиместные автобусы, в магазинах уже не требовали карточек и висели объявления о снижении цен. Мальчишки засматривались на летчиков — шла пора воздушных рекордов и перелетов… Но рядом с информацией о строительстве шлюза на будущем канале Москва — Волга, таблицами займа второй пятилетки газеты печатали тревожные вести: съезд фашистов в Нюрнберге, сообщения ТАСС об антисоветских замыслах Японии…

Через две недели Екатерина Александровна сама позвонила Вере.

— Приходи. Рихард уезжает. Я остаюсь.

Это был его последний приезд в Москву. Он еще не знал, что никогда больше не вернется. Он не знал, что никогда не увидит Катю, Берзина, Боровича. Он снова отправлял письма, коротенькие записки, посылки.

Письма на редкость простые, «домашние», написанные не для постороннего глаза. В них нежность, заботливость, мужская ответственность за судьбу близкого человека — это все тот же Зорге с его мужеством, высоким чувством долга, душевной взыскательностью и суровой требовательностью к себе.

1936 г.

Милая Катюша! Наконец-то я получил от тебя два письма. Одно очень печальное, видимо, зимнее, другое более радостное — весеннее.

Благодарю тебя, любимая, за оба, за каждое слово в них. Пойми, это был первый признак жизни от тебя — после долгих дней, а я так жаждал этого.