12 января 1913 г.

[576] То, что вы сказали во время нашей последней беседы, произвело на меня глубочайшее впечатление. Я ожидал, что вы прольете свет на толкование моих собственных сновидений и сновидений моих пациентов с точки зрения фрейдовской интерпретации. Вместо этого вы предлагаете совершенно новую концепцию: сновидение как выработанное подсознанием средство восстановления нравственного равновесия. Это, безусловно, плодотворная мысль. Но еще более плодотворной мне представляется другая ваша идея. Вы полагаете, что задачи психоанализа гораздо глубже, нежели я мог предполагать: речь идет уже не о простом избавлении от гнетущих патологических симптомов и тревог, а о том, чтобы анализанд полностью познал себя и на основании этого знания заново выстроил свою жизнь. При этом он сам должен быть строителем; аналитик лишь снабжает его необходимыми инструментами.

[577] Для начала я хотел бы разобраться, насколько обоснована первоначальная техника Брейера и Фрейда, теперь полностью отвергнутая как самим Фрейдом, так и вами, но практикуемая, например, Франком в качестве единственного метода: «абреакция подавленных аффектов под легким гипнозом». Почему вы отказались от катартического метода? Пожалуйста, объясните. В частности, отличается ли легкий гипноз при психокатарсисе от внушения во время сна, давно практикуемого в суггестивной терапии? Я хочу сказать, имеет ли внушение только то значение, которое ему приписывает или утверждает, что приписывает, врач, то значение, которым наделяет его вера пациента? Другими словами, эквивалентно ли внушение в бодрствующем состоянии внушению в гипноидном состоянии, как утверждает теперь Бернхейм, применявший гипнотическое внушение многие годы? Вы скажете, что мы должны говорить о психоанализе, а не о внушении. На самом деле я имею в виду следующее: не является ли внушение, что психокатарсис в гипнотическом состоянии произведет терапевтический эффект, главным фактором успеха психокатартического метода (с поправками, естественно, на возраст пациента и т. д.)? В своей работе «Аффективные расстройства» Франк пишет: «Что касается содержания воспроизводимых представлений, то эти односторонние установки, внушаемость и внушение, при психокатарсисе в состоянии легкого сна практически не используются»[135]. Это правда? Франк добавляет: «Как может пережевывание мечтаний юности само по себе привести к разрядке накопленной тревоги, будь то в гипнотическом состоянии или в любом другом? Не следует ли нам скорее предположить, что оно приведет лишь к усугублению тревожных состояний?» (Я и сам это замечал, причем чаще, чем мне бы хотелось.) Конечно, пациентам говорят: «Сначала мы должны посеять смуту, а потом наступит успокоение». И оно наступает. Но разве оно не наступает вопреки этому процессу активизации, ибо постепенно, посредством частых бесед, не говоря уже о легком гипнозе, пациент приобретает такое доверие к аналитику, что становится восприимчивым к прямому внушению, а потому искренне верит в улучшение и выздоровление? Я иду дальше: не является ли вера в метод, вкупе с возрастающим доверием к аналитику, главной причиной излечения при анализе в бодрствующем состоянии? Более того, разве не вера и доверие к врачу суть главный фактор успеха любого систематически применяемого терапевтического метода? Не скажу, что это единственный фактор, ибо нельзя отрицать, что, помимо эффектов косвенного внушения, немаловажный вклад в излечение вносят физические, диетические и химические процедуры, если, конечно, они правильно подобраны.

От д-ра Юнга

28 января 1913 г.

[578] Что касается вашего вопроса о применимости катартической процедуры, то я придерживаюсь следующей точки зрения: все методы хороши, если они помогают. Посему я признаю все методы внушения, включая христианскую науку, ментальное исцеление и т. д. «Истина есть истина, когда она работает». Другой вопрос, пристало ли врачу, получившему научное образование, продавать пузырьки с лурдской водой[136], ибо и это внушение иногда весьма полезно. Даже так называемая научная суггестивная терапия использует те же средства, что знахари и шаманы-экзорцисты. А почему нет? Публика не сильно изменилась и продолжает ожидать от врача чудесных исцелений. В самом деле, следует признать мудрыми – в светском смысле – тех врачей, которые умеют окружить себя аурой знахаря. Они не только могут похвастаться самой обширной практикой, но и добиваются лучших результатов. Это происходит потому, что, помимо неврозов, бесчисленные физические болезни осложнены психическим материалом. Медик-экзорцист всем своим поведением показывает, что понимает этот психический компонент, предоставляя пациенту возможность проникнуться верой в таинственную личность врача. Таким образом, он завоевывает разум больного, а он помогает ему оздоровить тело. Лучше всего, если сам врач верит в собственные формулы; в противном случае его могут охватить научные сомнения, и он утратит надлежащий убедительный тон. Я сам некоторое время с энтузиазмом практиковал гипнотическую суггестивную терапию. Но потом произошли три сомнительных инцидента, на которые я хотел бы обратить ваше внимание.

[579] Однажды ко мне пришла иссохшая невротичная крестьянка лет 56, дабы подвергнуться гипнозу. Загипнотизировать ее было нелегко; она была очень беспокойна и все время открывала глаза, но в конце концов мне удалось ее усыпить. Когда я разбудил ее примерно через полчаса, она схватила мою руку и принялась меня благодарить. Я сказал ей: «Вы еще не вылечились, так что приберегите слова благодарности до конца лечения». «Я благодарю вас не за это, – прошептала она, краснея, – а за то, что вы такой порядочный». Она взглянула на меня с каким-то нежным восхищением и ушла. Я долго смотрел на то место, где она только что стояла. Порядочный? Я был ошеломлен – боже мой, неужели она вообразила?.. Это впервые натолкнуло меня на мысль, что эта старая греховодница, благодаря чудовищной прямоте своего женского (в то время я называл его «животным») инстинкта, вероятно, понимала сущность гипноза лучше, чем я со всеми моими научными знаниями и учебниками. Вся моя невинность словно испарилась.

[580] Следующей была хорошенькая, кокетливая семнадцатилетняя девушка с весьма измотанной и задерганной мамой. С раннего детства девушка страдала enuresis nocturna[137] (который, среди прочего, мешал отдать ее в итальянский пансион для благородных девиц). Я сразу же вспомнил о старухе. Я попытался загипнотизировать девушку; она зашлась в приступе смеха и в течение 20 минут не поддавалась гипнозу. Я подумал: я знаю, почему вы смеетесь, вы уже влюбились в меня, но я докажу вам свою порядочность в награду за то, что вы тратите мое время на глупый смех. Наконец я ее усыпил. Эффект был мгновенным. Энурез прекратился, и я сообщил молодой леди, что вместо среды жду ее снова только в следующую субботу. В субботу она приехала сердитая и угрюмая. Энурез возобновился. Я вспомнил о своей мудрой старухе и спросил: «Когда он начался?» Она (ничего не подозревая) ответила: «В среду вечером». Я подумал про себя: все ясно, она хочет доказать мне, что я непременно должен принимать ее и по средам; не видеть меня целую неделю – это слишком долго для нежного любящего сердца. Однако я не собирался потворствовать этому досадному роману. «Было бы совершенно неправильно продолжать лечение при таких обстоятельствах, – сказал я. – Мы должны прервать его на три недели; возможно, энурез прекратится сам собой. Тогда приходите снова». В глубине своего злобного сердца я знал, что в это время буду в отпуске. Вернувшись на работу, я узнал от своего locum tenens[138], что молодая леди приходила с известием, что энуреза больше нет, но была страшно разочарована моим отсутствием. «Старуха была права», – подумал я.

[581] Третий случай нанес моей любви к суггестивной терапии смертельный удар. Этот случай и правда стал последней каплей. В приемную, ковыляя на костылях, вошла 65-летняя женщина. Семнадцать лет она страдала от болей в коленном суставе и иногда оказывалась прикованной к постели на несколько недель кряду. Ни один врач не смог ее вылечить, хотя она испробовала все средства современной медицины. После 10-минутных словоизлияний с ее стороны, я сказал: «Я попробую загипнотизировать вас. Возможно, это поможет». «О да, пожалуйста», – обрадовалась она, затем склонила голову набок и заснула прежде, чем я успел что-либо сделать. Она впала в сомнамбулическое состояние и продемонстрировала все формы гипноза, какие только можно пожелать. Через полчаса я с большим трудом разбудил ее; проснувшись, она вскочила и воскликнула: «Я здорова, я в порядке, вы меня вылечили!» Я попытался робко возразить, но мои слова потонули в потоке благодарностей. Она действительно могла ходить. Я покраснел и смущенно сказал своим коллегам: «Воистину гипнотическая терапия творит чудеса!» В тот день моя связь с терапией посредством внушения оборвалась; слава, вызванная этим случаем, угнетала меня. Когда год спустя старушка вернулась, на этот раз с болью в спине, я уже погряз в безнадежном цинизме; у нее на лбу было написано, что она прочла в газете объявление о возобновлении моего курса гипноза. Докучная романтическая фантазия вызвала весьма удобную боль в спине, давшую ей повод встретиться со мной и вторично исцелиться столь же эффектным способом. Так оно и оказалось, до мельчайших деталей.

[582] Как вы понимаете, человек, обладающий научной совестью, не может примириться с подобными случаями. Я решил полностью отказаться от внушения, дабы не превратиться в чудотворца. Я хотел понять, что на самом деле происходит в разуме людей. Мне вдруг показалось невероятным ребячеством надеяться прогнать болезнь с помощью магических заклинаний; неужели это единственный результат всех наших усилий по развитию психотерапии? Открытие Брейера и Фрейда стало для меня настоящим спасением. Я воспринял их метод с неподдельным воодушевлением и вскоре осознал, насколько прав был Фрейд, когда уже в своем труде «Исследования истерии» направил прожектор на обстоятельства так называемой травмы. Вскоре я обнаружил, что, хотя травмы явно этиологического значения действительно встречаются, большинство из них крайне маловероятны. Многие травмы были настолько незначительны, настолько нормальны, что в лучшем случае их можно было рассматривать как повод для невроза. Но что в особенности меня смущало, так это то, что многие травмы были плодом воображения; в реальности не происходило ничего подобного. Одно это обстоятельство заставило меня скептически отнестись ко всей теории. (Я подробно изложил эти вопросы в своих лекциях по теории психоанализа.) Я уже не допускал, что повторяющиеся переживания фантазийно преувеличенной или полностью вымышленной травмы имеют иную терапевтическую ценность, нежели процедура внушения. Хорошо, если это помогает. Если бы только не научная совесть и это стремление к истине! Я осознавал, насколько ограничен этот метод, особенно в работе с умными и образованными пациентами. Безусловно, он чрезвычайно удобен для аналитика, ибо не предъявляет никаких особых требований к его интеллекту или способности адаптироваться. Теория и практика восхитительно просты: «Невроз возникает из травмы. Травма абреагируется». Если абреакция происходит под гипнозом или с другими магическими атрибутами (темная комната, специальное освещение и т. д.), я сразу вспоминаю мою умную старушку, которая открыла мне глаза не только на магию месмерических пассов, но и на природу самого гипноза.

[583] Что раз и навсегда оттолкнуло меня от этого сравнительно эффективного косвенного метода внушения, основанного на столь же эффективной, но ошибочной теории, так это осознание того, что за запутанными и обманчивыми невротическими фантазиями скрывается конфликт, который вернее всего описать как нравственный. С тех пор для меня началась новая эра понимания. Исследования и терапия теперь действовали сообща – а именно пытались обнаружить причину и рациональное решение конфликта. Именно в этом я видел смысл психоанализа. Тем временем Фрейд сформулировал свою сексуальную теорию невроза, поставив тем самым массу вопросов, каждый из которых казался достойным самого пристального внимания. Мне посчастливилось долгое время сотрудничать с Фрейдом и вместе с ним работать над проблемой сексуальности при неврозе. Возможно, вы знаете по некоторым моим ранним трудам, что я всегда сомневался в значении сексуальности. Ныне это вопрос, по которому я уже не вполне разделяю мнение Фрейда.

[584] Прошу прощения, что предпочел ответить на ваши вопросы весьма непоследовательным образом. Что же касается остального, легкий гипноз и тотальный гипноз суть просто различные степени интенсивности бессознательной восприимчивости к внушениям гипнотизера. Кто может провести здесь четкую грань? Для критически настроенного разума немыслимо, чтобы в катартическом методе можно было избежать внушаемости и внушения. Они присутствуют всюду как общечеловеческие атрибуты, даже у Дюбуа[139] и психоаналитиков, которые убеждены, что действуют сугубо рационально. Никакая техника и никакое самоуничижение здесь не помогут; аналитик действует волей-неволей и, возможно, больше всего через свою личность, то есть через внушение. В катартическом методе опыт частых встреч с аналитиком, доверие, вера в него и в его метод имеют для пациента гораздо большее значение, нежели воскрешение старых фантазий. Вера, уверенность в себе, даже самоотдача аналитика (пусть даже imponderabilia[140]) для больного важнее проработки старых травм[141].

[585] Пришло время извлечь из истории медицины все, что когда-либо оказывалось полезным, и тогда, возможно, мы откроем действительно нужную терапию – то есть психотерапию. Разве снадобья древних фармацевтов не давали блестящих результатов, если только больной верил в их эффективность?!

[586] Поскольку я знаю, что, несмотря на все рациональные меры предосторожности, пациент пытается ассимилировать личность аналитика, я требую, чтобы психотерапевт так же отвечал за чистоту своих рук, как и хирург. Я даже считаю необходимым условием, чтобы психоаналитик сначала сам подвергся анализу, ибо его личность является одним из главных факторов исцеления.

[587] Пациенты интуитивно считывают характер аналитика. Посему они должны увидеть в нем не только человека с недостатками, каковые, безусловно, есть у всех, но и человека, который стремится во всех отношениях исполнить свой человеческий долг в полном смысле этого слова. Я неоднократно имел возможность убедиться, что психоаналитик преуспевает в своем лечении ровно настолько, насколько он преуспел в собственном нравственном развитии. Полагаю, этот ответ удовлетворит вас.

От д-ра Лоя

2 февраля 1913 г.

[588] На несколько моих вопросов вы отвечаете утвердительно. В частности, вы считаете доказанным, что в лечении катартическим методом главную роль играет вера в аналитика и его метод, а не «абреакция» реальных или воображаемых травм. Я тоже так думаю. Соглашусь с вами и в том, что «снадобья древних фармацевтов», лурдские исцеления, а также успехи целителей душ, христианских ученых и сторонников рациональной психотерапии следует приписать вере в чудотворцев, а не какому-либо из используемых методов.

[589] Но вот в чем загвоздка: авгур остается авгуром до тех пор, пока сам верит, что воля богов открывается во внутренностях жертвенного животного. Если же вера его угаснет, он может спросить себя, как ему быть: продолжать использовать свой авгурский авторитет на благо государства или следовать своим новым и, надо полагать, более верным убеждениям? Возможны оба варианта. Первый называется оппортунизмом, второй – стремлением к истине и научной честности. Первый путь, возможно, принесет врачу терапевтический успех и славу, второй – упрек в том, что такого человека нельзя принимать всерьез. Что я больше всего ценю во Фрейде и его школе, так это страстное стремление к истине. С другой стороны, некоторые люди выносят иной вердикт: «Занятой врач-практик не в состоянии уследить за развитием взглядов этого исследователя и его адептов» (Франк, «Аффективные расстройства», Предисловие, с. 2).

[590] На это замечание можно не обращать внимания, но к самокритике следует отнестись серьезнее. В конце концов, можно спросить себя: учитывая, что наука пребывает в постоянном движении, имею ли я право принципиально игнорировать любой метод или сочетание методов, с помощью которых возможно достижение терапевтического эффекта?