— Ты такая! Ты самая лучшая в мире… ты самая нежная… самая родная и милая… ты самая красивая… — с каждой паузой между словами я целовал ее мягкие губы и чувствовал, как они отвечают взаимностью…

Ее губы… такие желанные в моих ночных мечтаниях, и рука моя обнимала тонкую талию Риты, все сильнее прижимая к себе. Дыхание девушки участилось и я снова, как когда-то в автобусе, ощутил бугорки ее груди.

— Не надо… сейчас они вернутся в комнату, я не хочу, чтобы сестра видела, — тихо проговорила Рита, убирая мою руку и отстраняясь.

— Тогда еще потанцуем? Мне так нравится это делать с тобой, — ничуть не обидевшись, проговорил я весело.

— Хорошо, — согласилась она, и мы снова медленно задвигались в такт популярной в те годы итальянской мелодии.

…Домой, в общежитие я вернулся вне себя от счастья.

Я поцеловал ее! Риту!

К ней со всех сторон «подбивали клинья» симпатичные парни нашего института. Она тоже отвечала мне поцелуями… Ее губы… Ах, какие сладкие! А фигура, красивая и мягкая — мое воображение уже рисовало возбуждающие картинки предстоящих свиданий наедине с нею.

Игореха, сосед по комнате, спросонья поднял свою голову и пробурчал:

— Что это с тобой сегодня? Какой-то ты нервный и шумный.

— Так, настроение очень хорошее! — отозвался я, в сотый раз ворочаясь с боку на бок на пружинящем матрасе железной кровати.

— А… — протянул друг, — понятно.

Через несколько дней Рита опять уехала. Я с нетерпением ждал ее возвращения в Москву. Но турнирные гастроли затягивались, и лишь полтора месяца спустя она вернулась в институт. За день до этого меня остановил в перерыве мевду лекциями Вовка Глузман со старшего курса и, дружески хлопнув по плечу, выпалил:

— Ты знаешь новость про Ритку твою?

— Нет. А с чего ты взял, что она моя?

— Да ладно, не скромничай. Она в Германии выполнила норму гроссмейстера среди женщин. Так что возвращается на Родину, так сказать, в новом звании.

— Неужели? Откуда ты знаешь?

— Сеструхе звонила из Дортмунда. Вся такая радостная… Так что смотри.

— Что смотреть-то? — я почувствовал, что сейчас Глузман скажет что-то неприятное.

— Как бы не загордилась совсем наша красавица. За ней-то знаешь, кто уже ухлестывает?