Москва почему-то радостнее. Хотя и темнеет в то же время, и холод тот же. Какой-то калейдоскоп выдыхается в небо паром, разбегается разноцветно, какая-то душевная она со своими широкими рукавами проспектов, отчего-то румяная.

С другой стороны, если объезжать город (любой город) окружными дорогами, он совершенно теряет свою идентичность. Трубы, стекляшки и кирпич, бесконечные ленты бледных слепых новостроек. Это мог быть Петербург, Москва, Нант, Тулуза и Минск, Берлин или Барселона. Разницы нет никакой. Только вот табличка вдруг из каменных джунглей, режет глаз кириллицей: р. Оккервиль. Нет тебя больше, р. Оккервиль, ты осталась тоненьким ручейком, змейкой и лужицей между домами.

Нет тебя больше, широкая набережная у моря, где я пила пиво на свидании с мальчиком, которого уже нет, на шашлыках с друзьями, на свидании с возлюбленной, на свидании с сиплым ветром. Там намыли, вырыли из глубины и насыпали сверху песка, построили пять линий домов – одинаковых, один к одному, как коробки из-под монпансье, и сверху дорогу подвесили с ребрами – от динозавра. Я видела такие ребра в зоологическом музее в детстве. На них лежала пыль – серая, как поседевшее время.

Мне рассказали, как стоят эти дома: сваи вбивают в песок, и песок их держит. Просто склеивает, цементирует, жмет тисками. Под сваями нет земли. Никакого дна. Дома эти плавают, просто висят в песке. Над песком – 25 этажей. Под ним – дно утонувшего залива.

На окраинах жар от вывесок – каждая на свой лад. Колени домов увешаны разноцветными лампочками: все мигает, течет, пляшет и разливается. Сапоги, стоматология, медицинский центр, анализы, продукты 24 часа, массаж, центр укрепления семьи и секс-шоп, колготки и чулки, парфюмерия селективная, носки, обувь из Белоруссии, танцы, шаверма, книги, платья размеры 48–72, стельки, аптека, шахматы, игры, товары для животных, тир, визы, столовая, цветы, табак, алкомаркет, маски, игрушки, банк, еще банк, еще один банк, императорский фарфор, хостел, ресторан, кафе, чай.

Корбюзье бы мечтал о таком: все в одном доме.

Люди немного меняются, но не совсем.

Кое-где вежливые, кое-где как всегда.

– Ты по хозрасчету пришла? – спрашивает меня рентгенолог в больнице. – Чего снимать тебе? Ты мне голову не морочь: снимай серьги и голову поверни. Голову поверни, говорю, а не кувыркайся, у нас не физкультура тут.

Почему-то тянет радостно улыбаться.

А что? Все равно ведь дома. Вот такие они, эти люди, что же поделать теперь.

Продавщица в ювелирном смотрит лениво и неохотно. Оторвали ее от важных и серьезных дел.

– У вас есть кольца 15-го размера?

– Вот тут же написано. – Неопределенно машет рукой.

– Только здесь? Больше нет ничего?

– Ну я же показала, – обреченно вздыхает. Ходят тут всякие, мешают в бриллиантах тихо сидеть, над золотом чахнуть. Еще и натопчут. Хорошо хоть снега сегодня нет – ложится и тает.

Почему-то от холода отвыкаешь быстро, цепенеешь прямо. Хочется шапку надеть, и шарф, и варежки поплотнее. В метро жарко, натоплено, чешется кожа вся под застежками.

В троллейбусе свободно. Мало кто ездит теперь в троллейбусах, особенно после того, как они стали стоить столько же, сколько маршрутки. Покупаешь билетик у контролера и думаешь: а надо ему вернуть его или нет? Какие теперь правила? Продают они их бесконечное множество раз? Все равно не счастливый, есть его ни к чему.

Дома спокойнее, хотя и домом его уже не назовешь. Мечешься из точки А в точку Б, как в тумане.

Любая эмиграция служит тому, чтобы полюбить все, что оставил.