Он снова берется за карандаш.

– По утрам я обычно рисую. Иду в старый город, делаю эскизы, возвращаюсь в приют – там у меня есть угол для работы. Раскрашиваю эскизы. Остальные жильцы ко мне не лезут, думаю, они меня немного побаиваются… и хорошо. Не люблю, когда мешают. Еще много читаю, философию в основном. Особенно книги вашего старого друга Ницше. И неважно, что он неприятный человек с несносным характером – меня интересуют его идеи. В его текстах так много скрытых смыслов… даже когда мне кажется, что я смог уловить его мысль, я перечитываю отрывок заново – и нахожу там совершенно иное.

Молодой человек искоса смотрит на Лу, хочет убедиться, слушает ли она.

– По вечерам люблю гулять, изучать город, заглядывать в укромные уголки. А при дневном свете ищу сюжеты для работ. Меня притягивают архитектура и пропорции – тогда композиция выходит четкой и строгой. А по ночам я ищу нечто другое, но не уверен, что в силах это объяснить.

– Попробуйте, прошу вас.

– По ночам город кажется мне мрачным и… болезненным? Меня это притягивает.

Лу задумчиво произносит:

– Некоторые называют ночную Вену «городом снов». Например, мой друг Артур Шницлер и другие писатели.

– Для меня она скорее «город кошмаров». – Молодой человек усмехается. – По ночам меня ведет по улицам только инстинкт. «Идти прямо или свернуть?» – все зависит только от настроения, потому что на самом-то деле неважно, по какой улице шагать. Мне нравится бродить по незнакомым районам. Я разглядываю людей: на улицах, в кафе, в ресторанах. Освещенные окна, а за ними мечется женщина, обедает семейство, или старик, устроившись в кресле, курит трубку, или спорит молодая пара. Иногда из окон несется музыка. Тогда я замираю внизу и слушаю.

Он умолкает на миг, ловит взгляд Лу.

– Я очень люблю музыку. Порой хожу в Императорскую оперу, но только когда ставят Вагнера. Покупаю стоячее место за королевской ложей и обо всем забываю. А когда представление заканчивается, и театралы, элегантные дамы и господа – такие, как вы – рассаживаются по автомобилям и экипажам, отправляются ужинать в роскошные рестораны, я, затаившись, стою в темноте и наблюдаю. Придумываю про этих людей истории. Придумываю их жизнь.

А когда публика разъезжается, я часто ожидаю появления актеров у служебного входа – вместе с другими любителями оперы. И никогда не бросаюсь вперед, как делают остальные, никогда не подсовываю звездам программки, никогда не умоляю об автографе. Я просто смотрю. Изучаю. Сравниваю то, как они держатся на сцене и сейчас. У служебного входа, поздно вечером, после окончания спектакля, это уже не короли и титаны, которых они изображали на сцене, – но все равно богатые, знаменитые люди… Иногда, если представление особенно взволновало меня, я присоединяюсь к аплодирующим. Порой удается поймать чей-то взгляд – например, дирижера оркестра или сопрано Люси Вейдт, – и тогда между нами возникает контакт. А затем они отворачиваются, и ниточка рвется, но я никогда не отважу взгляд первым. Пройдет всего миг, и певица выбросит меня из памяти – но я, я никогда не забуду ни ее взгляд, ни на мгновение вспыхнувшего между нами понимания, ни ее благодарность. А порой, как ни странно, мне кажется, что она посмотрела на меня и поняла что-то важное… или просто увидела докучливого поклонника.

Он вновь усмехается.

– Признаться, мне нравится это ощущение. Словно между нами происходит обмен энергиями, проскакивает своего рода искра.

– Надо сказать, вы великолепный рассказчик.

– А вы, фрау Лу, великолепный слушатель. – Молодой человек делает глубокий вздох. – Вы спросили меня о проститутках. Это я отказываюсь обсуждать, однако поздними вечерами, после оперы, я иду по Шпиттельберг-гассе и смотрю, как они стоят у своих окошек, пытаясь завлечь клиентов.

– Такого рода женщины вас привлекают?

Он неистово трясет головой.

– Они отвратительны! Однако мне интересно ничтожество всех классов и социальных слоев. – Пауза, быстрый взгляд. – А теперь мы можем поговорить о Шиле?

Лу кивает.