Я ангелом на светлых небесах жила, Я хранительницею Люсьена была, Я любви мечтой нечестивцу стала, И вещий сон тоже я ему послала, Я лишь для него небеса потеряла, Да вниз на землю я ему показала. Душа его за мной лететь пожелала, И рядом со мною в Лондоне пала.

Девушка замолчала, а видения Люциуса, наконец, погасли. Обжигающая головная боль прошла, но яснее от этого мысли священника не стали.

— Что это было? — спросил он, со все еще мутным взглядом обращаясь к Маргарите.

— То жизнь твоя до нового рожденья, Но каким бы ни было сие воплощенье, Я вызволить хочу тебя из заточенья.

Эти слова только запутали Люциуса, однако он оказался достаточно рассудительным, чтобы задать девушке очень правильный вопрос:

— Меня? — мрачно поинтересовался архидьякон, и хоть не надеялся получить однозначного ответа, добавил: — А кто это — Я?

— Английский священник Люциус Флам и французский безбожник Люсьен Фламаль, — отвечала, подтверждая его догадку Маргарита. — Души бессмертных две в одном погибшем объединившиеся теле.

Священник, пораженный услышанным, отшатнулся от девушки и схватился за голову.

— Нет… — не веря, прошептал Люциус, — нет, я архидьякон Собора святого Пав…

Он прервался, будто неожиданно что-то припомнив, и безвольно опустил руки. Еще раньше чувствуя внутри себя необъяснимые противоречия, Люциус, пытаясь назваться, вновь ощутил над собой их довлеющую силу… и поверил.

— Кем я стал? — отрешенно вопросил он самого себя, но заметив, что только мгновение назад ему об этом уже сообщили, исправился и, поднимая на Маргариту глаза, произнес: — Почему именно я?

Девушка утешительно улыбнулась; но слова ее оказали на архидьякона совсем иное выражению лица действие.

— Священник-самоубийца, И обреченный на погибель род. Пал выбор вышний на тебя и вот, Готова для двух душ темница.

— Самоубийца?.. — раздавлено переспросил Люциус, вспоминая слова, сказанные констеблем Дэве на площади собора и Маргаритой на Флит-бридж, — значит, я все-таки бросился с моста?

Девушка утвердительно кивнула.

— О да! И умер. Но дух за тело зацепился, Когда в него еще один вселился.

— Тогда… — пробормотал архидьякон, — получается, что «Отверженные» в чем-то правы: мы в аду и я, — он горько усмехнулся и, почувствовав внутри сопротивление, поправился, — мы… одни из падших, коль в ад и возвращаемся.

На этот раз движение рыжей головки девушки было резким и отрицательным.

— Познанья путь тяжелый тебе предстоит, Но с сектой заблудшею он людей рассудит. Ты и лондонцам дашь по второй попытке, Когда сам двух душ исправишь ошибки.

— Я не понимаю, — тихим и бесцветным тоном признался Люциус.

— Противоречье душ искорени, Друг с другом их объедини, И огнь, внутри тебя, с теплом Сольется и твоим же светом.

Архидьякон иронично усмехнулся, показывая Маргарите, что и эти ее слова ничего для него не прояснили, однако девушка лишь снисходительно улыбнулась.

— Ты все узнаешь и поймешь, но помни: Ты — ирония неисповедимого пути, Мятежник и святой в одной плоти.

***

Маргарита медленно растаяла в легкой дымке, оставив архидьякона разбитым и потерянным. Ни душа его, ни разум больше не представляли собой чего-то единого, целого; и, возвращаясь в свое помещение, Люциус был на грани помешательства…, которую и переступил вместе с порогом кельи. Из глубины двух душ вырвался нечеловеческий вопль и рухнувший на постель архидьякон в каком-то бешеном беспамятстве принялся судорожными движениями напряженно скрюченных пальцев раздирать на своей груди сутану.

Скоро все священники Собора, разбуженные и встревоженные страшным криком Люциуса, столпились возле дверей его кельи. Переглядываясь и перешептываясь, они долго не решались войти внутрь, но когда причетник Павел, наконец, осмелился на это, его взору открылась ужасающая картина. Мечась в бреду и горячке, архидьякон рвал уже не сутану, а собственное тело. Его ногти вонзались в кожу и обагряли пальцы, одежду и простыни кровью. Казалось, будто несчастный хочет вырвать что-то изнутри себя и со всей страстью безумца отдается этому страшному занятию, сопровождая его сотрясающей все тело нетерпеливой дрожью и яростным бредом. Но движения Люциуса с каждой секундой становились все слабее и медленнее, а шепот все неразборчивее. Архидьякон угасал. И вот уже его глаза, мгновение назад горевшие лихорадочным огнем, померкли, а руки, со все еще дергавшихся, словно в агонии, пальцев капля на пол кровью, обессилено легли на края постели.

На это было невозможно смотреть и Павел, с ужасом в душе и на лице, бросился вон из кельи. Его переполняла одна, перебивающая всё остальное, трагическая мысль: «Архидьякона больше нет». Однако, если бы не вызванное ужасным зрелищем волнение, причетник мог бы заметить вздымавшуюся ровным дыханием грудь Люциуса. Архидьякон не умер. После сокрушительного удара временного помешательства, его разум погрузился в глубокий, успокоительный сон.