А направлялись они в лавку старьевщика, в гости к Иакову и, если память Финта не подводила, к странноватой жене Иакова, чей парик, с какой стороны ни посмотри, сидел вкривь и вкось. В придачу к лавке старьевщика Иаков держал еще и ломбард; Соломон, похоже, подозревал, будто Иаков скупает кой-какое барахлишко, не спрашивая, откуда оно взялось; хотя на чем основаны его подозрения, Соломон Финту так и не объяснил.

Ломбард – это такое место, куда ты несешь свои инструменты, если остался без работы, и где ты выкупишь их обратно, если на работу вернулся, потому что хлебушек жевать проще, чем молотки. А если уж ты совсем на мели, так заложишь и лишние шмотки; ну, хотя бы несколько. Не выкупишь – так отправится твой заклад прямиком в лавку старьевщика, где Иаков с сыновьями целыми днями напролет шьют, чинят, кроят и латают, превращая старую одежду ну если и не в новую, то по крайней мере во что-то приличное. С Финтом Иаков и сыновья всегда были – само дружелюбие.

Иаков поприветствовал Финта недешевой улыбкой: такую продавец адресует покупателю в надежде, что удастся что-нибудь ему впарить.

– Чтоб я так жил, да кто ж это, как не мой молодой друг, который однажды спас от верной смерти моего старейшего друга Соломона, и… собаку оставь снаружи!

Онана привязали на заднем дворике за лавкой и даже косточку дали погрызть – и удачи ему в этом непростом начинании, – подумал про себя Финт, поскольку в старом Лондоне если собаке кость и перепадает, так вся ее питательность давным-давно ушла в суп. Онан, впрочем, нимало не расстроился: он жизнерадостно принюхивался да хрустел, а Финта между тем вновь пригласили внутрь, поставили на тесном пятачке посреди лавки и принялись обхаживать его ну ровно лорда в каком-нибудь пижонском магазине на Сэвил-роу или Ганновер-сквер, хотя в таких местах костюм, который ты на себя напяливаешь, вряд ли до тебя носили еще четверо, а то и пятеро.

Иаков и его сыновья мельтешили вокруг Финта, как пчелы, критически на него щурились, встряхивали перед его носом «белыми», лишь самую малость пожелтевшими сорочками и сей же миг убирали их с глаз долой, прежде чем, словно по волшебству, появлялся следующий портной, помахивая парой крайне подозрительных штанов. Предметы одежды так и мелькали перед глазами и исчезали навсегда, ну да что с того – ведь появлялись все новые! «Примерь-ка вот эти… нет, ни в коем случае!» или «Как насчет вот этого? Подойдет прямо как перчатка – ох нет, ну да ладно, для нашего героя найдется сколько угодно еще!».

Но, по правде сказать, какой из него герой-то? Финту хорошо запомнился тот день, три года назад дело было, сколько ни тошерился, весь вечер не везло, хоть убей, а тут еще и дождик полил, и, по слухам, кто-то подобрал соверен вот прям у него из-под носа, так что Финт негодовал и злился и только и ждал, на ком бы сорвать досаду. И вот вылез он наверх, в волглый туман лондонских улиц, глядь – двое парней душу выколачивают из какого-то бедолаги, распростертого на мостовой. Очень вероятно, что в те дни, когда раздражение его прорывалось наружу посредством пинков и кулаков, если бы только какое-нибудь колесико в его голове повернулось не в ту сторону, он, вероятно, помог бы парням, просто чтобы дать выход ярости. Но так уж вышло, что колесико завращалось в другом направлении, к мысли о том, что двое ублюдков, нищебродов прыщавых, избивают беспомощного старикана, который уже и встать не может, только лежит и стонет.

Так что Финт вмешался и славно поработал лопаткой, прям не хуже, чем прошлой ночью, уж вломил гадам, так вломил, даже запыхался, отмутузил по первое число, пока те не обратились в бегство, а он решил, что слишком устал и гнаться за ними не станет.

Это, конечно, было чистой воды безумие, порожденное досадой и голодом, хотя Соломон уверял – десница Божья; Финт, впрочем, ему ни разу не поверил, поскольку Бог на здешних улицах – гость нечастый. Финт помог старику дойти до дома – хоть он и изя, – и Соломон сварил супу, все это время рассыпаясь в благодарностях перед своим спасителем. А поскольку старикан жил один и в мансарде его нашлось лишнее местечко, все устроилось как нельзя лучше; Финт иногда бегал по Соломоновым поручениям, добывал дровишки для печурки, если повезет, так и уголь тырил с барж на Темзе. А Соломон Финта кормил или хотя бы готовил то, что Финт промыслил, причем такой вкуснющей стряпни Финт в жизни не едал.

Кроме того, за добытое в ходе тошерских вылазок Соломон давал Финту гораздо лучшую цену; проблема в том, что старый еврей обязательно спрашивал, не краденое ли добро покупает. Ну то, что добыто в канализации, – с ним все в порядке, кого угодно спросите. Это деньги, спущенные в трубу, они для человечества все равно что потеряны, они уже на пути к морю, их считай что нету. Тошеры, понятное дело, частью человечества не считаются, это вам тоже кто угодно подтвердит. Но в те времена Финт не брезговал и подворовывать по мелочи и притаскивал домой очень, очень подозрительное барахлишко, со всей определенностью «некошерное», как скажет Соломон.

Всякий раз Соломон дотошно уточнял, а тошерством ли оно добыто, и Финт неизменно отвечал «да», но по выражению глаз Соломона всегда мог определить, поверил ему старикан или нет. А хуже всего то, что Соломоновы глаза никогда не ошибались. Барахлишко он все равно забирал, но после того в мансарде некоторое время царил холодок.

Так что теперь Финт тырил главным образом то, что можно сжечь, выпить или стрескать: то, что плохо лежит – например, на рыночных прилавках, и отношения вроде как потеплели. Кроме того, в синагоге Соломон почитывал газеты, и порою в рубрике «Потери и находки» попадались печальные объявленьица о потере обручального кольца или еще какой побрякушки. А такая ювелирка всегда ценится дороже, ну потому что это ж обручальное кольцо, так? – а не просто кусок желтого металла. Порою тут же маячили волшебные слова «Нашедшему гарантируется вознаграждение», а если правильно провести переговоры, учил Соломон, то за вещицу можно выручить куда больше, чем у скупщика краденого. Ведь к кошерному ювелиру ты ювелирное украшение не понесешь, полиция в тебя так и вцепится, даже если ты просто-напросто «нашел» его, а вовсе не стибрил. Порою честность – сама по себе вознаграждение, наставлял Соломон, но Финт думал про себя, что если к ней еще и деньжата прилагаются, то тоже отказываться не след.

Деньги деньгами, но Финт вдруг обнаружил, что по-настоящему счастлив в те дни, когда в самом деле удавалось помочь кому-нибудь воссоединиться с любимой подвеской, или колечком, или еще какой дорогой сердцу побрякушкой; он прямо ног под собою не чуял от радости – что только в плюс, если задуматься, во что ступали эти самые ноги в канализационных туннелях.

Помнится, одна дама даже расцеловала его от избытка чувств – совсем недавно она зарумянившейся новобрачной садилась в карету, чтобы ехать в свой новый дом, и обручальное колечко, на беду, соскользнуло с ее пальчика. Тогда Финт спросил у Соломона, потому что другие тошеры парня безжалостно дразнили: «Ты правда пытаешься спасти мою душу?» А Соломон, с характерной такой усмешечкой, что с его лица почитай что и не сходила, ответствовал: «Ммм, пока что я исследую возможность ее наличия».

Эта небольшая перемена привычек здорово помогла скрепить его дружбу с Соломоном, а это означало, что Финту – в отличие от многих других тошеров – не приходилось дрожать ночами под дверью, или ныкаться под куском брезента, или платить за гнусную, вонючую полпенсовую веревку[5] в ночлежке. Все, что Соломон от него хотел, – это немного общения по вечерам да изредка деликатно просил проводить его к кому-нибудь из заказчиков, когда нес какие-нибудь механизмы, ювелирку и прочие опасно дорогостоящие вещи. Слух о непредсказуемом характере Финта уже распространился по всей округе, так что им с Соломоном по пути никто не докучал.

Соломонова работа Финту нравилась. Старикан мастерил разную мелочовку – хитрые штуки, обычно на замену другим хитрым штукам, ценным и дорогим сердцу хозяина, что, на беду, сломались или потерялись. На прошлой неделе на глазах у Финта тот починил дорогущую музыкальную шкатулку, битком набитую шестеренками да проводочками. Шкатулка казалась безнадежно испорченной: рабочие уронили ее при переезде владельцев в новый дом, – и Финт завороженно наблюдал, как старик возится с каждой деталькой, как невесть с каким сокровищем, – чистит, обтачивает, чуть сгибает – медленно и неспешно, словно к его услугам все время мира. Поврежденную инкрустацию слоновой кости на шифоньерке розового дерева Соломон восстановил, приладив где надо кусочки из своего небольшого запасца, и отполировал так аккуратно, что дама-заказчица заплатила ему сверх условленного лишнюю полукрону.

Ок, кой-кто из Финтовых приятелей обзывал его шабес-гоем, но Финт зато подметил, что еда ему перепадает всяко получше, чем любому из них, и, кстати, куда дешевле, ведь на рынке Соломон торговался так, что даже кокни сдавался, – и помоги Небеса тому торговцу, который Соломона обвесит или продаст ему черствый хлеб или гнилые яблоки, не говоря уже об отваренном апельсине[6] и прочих торгашеских плутнях вроде воскового банана. Так что, памятуя о вкусной здоровой еде, устроился Финт прям на зависть; да и простужаться ему не с руки.