Подлинная доброта не может находиться в зависимости от расовых, этнических, религиозных, языковых, сословных или каких-либо иных признаков. Дискриминация и доброта несовместимы по определению. В силу самой своей природы доброта интернациональна и не может становиться заложником избирательного отношения к другим людям. Доброта предполагает действенную отзывчивость, сострадание, сочувствие к любому нуждающемуся в человеческой поддержке. В собственном смысле этого слова доброта — это служение другим людям. В таком поведении более, чем в каком-либо ином, воплощается достоинство человека. Доброта — это прежде всего умение уважать достоинство другого человека, умение создать атмосферу, в которой каждый чувствует себя Человеком. Доброта — это достоинство в действии, это действенное достоинство. Она не сводится к пустым и бессодержательным словам о любви к ближнему своему. И уж, конечно, она не может быть исчерпываться банальной милостыней нищему. Поэтому, когда мы говорим добрый человек, мы имеем в виду достойного человека.

При повествовании о доброте именно в таком возвышенном понимании этого слова на память приходит образ выдающегося человеколюбца, несгибаемого поборника человеческого достоинства, беззаветного защитника униженных и оскорбленных. Таковым в памяти благодарных потомков остался доктор Федор Петрович Гааз (1780–1853). Настоящее имя этого неординарного человека — Фридрих Иосиф Гааз. Он родился 24 августа 1780 г. в Германии близ Кельна в старинном небольшом городке Бад-Мюнстерайфеле. Курс медицинских наук закончил в Вене. В 1802 г. по приглашению русского вельможи, которого он — блистательный врач-офтальмолог — излечил от тяжкого недуга, Гааз переехал в Москву. С тех пор судьба этого необыкновенного человека оказалась навсегда связанной с Россией.

До самой смерти он говорил по-русски с ужасным акцентом, старомодно одевался и вел себя порой весьма курьёзно, но в России его ещё при жизни прозвали «божьим человеком», а после смерти за него, иноверца, служили заупокойные молебны в православных храмах и причислили к лику православных святых. Хоронили его за счет полицейского отделения (некогда весьма состоятельный человек, он умер абсолютно нищим), но за его гробом шло 20 тысяч рыдающих москвичей. Над его могилой на Немецком кладбище (ныне Введенском) неизвестный меценат воздвиг грандиозный памятник — гранитную глыбу с крестом и решетки с массивными кандалами. Здесь и поныне каждый день свежие цветы.

За своё подвижничество на ниве милосердия Гааз был прозван москвичами «святым доктором». Вся его деятельность прошла под девизом «Спешите делать добро!». Он и делал его по мере своих сил всю свою жизнь, краткому описанию которой был посвящён проникновенный рассказ российского судебного деятеля Кони. Преимущественно благодаря последнему история и сохранила нам образ святого доктора.

В одном из писем к своему воспитаннику Гааз писал: «Я, кажется, уже неоднократно высказывал вам свою мысль, что самый верный путь к счастию не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми. Для этого нужно внимать нуждам людей, заботиться о них, не бояться труда, помогая им советом и делом, словом, любить их, причем, чем чаще проявлять эту любовь, тем сильнее она будет становиться, подобно тому, как сила магнита сохраняется и увеличивается от того, что он непрерывно находится в действии…». В этом письме сказался, пожалуй, весь Гааз. Изложенным в послании принципам он неизменно следовал всю свою полную праведных трудов жизнь. А судьба его оказалась на удивление гармоничной и соразмерной его христианским убеждениям.

Здесь к месту привести несколько примеров из биографии этого замечательного человека, врача и филантропа.

Став в 1830 г. членом московского попечительского тюремного комитета, он проявлял чудеса изобретательности, чтобы облегчить страдания своих подопечных. Пожалуй, ярче всего характер Федора Петровича проявился в эпизоде, произошедшем во время одного из заседаний этого комитета, которое проходило под председательством знаменитого российского православного богослова, митрополита Московского и Коломенского Филарета (1782–1867).

Митрополиту со временем наскучили постоянные и, возможно, не всегда обоснованные ходатайства за «невинно осужденных» арестантов. «Вы все говорите, Федор Петрович, — заметил Филарет, — о невинно осужденных… Таких нет. Если человек подвергнут каре — значит есть за ним вина»… Взволнованный доктор вскочил со своего места. «Да вы о Христе позабыли, владыко!» — вскричал он, указывая тем и на черствость подобного заявления в устах священнослужителя, и на библейское событие — осуждение невинного. Все смутились и замерли на месте: таких слов митрополиту, имевшему огромное влияние в российском обществе, никогда еще никто не дерзал говорить. Но широта ума Филарета была равнозначна сердечной глубине Гааза. Он поник головой, умолк, а затем, после нескольких минут томительной тишины, встал и, сказав: «Нет, Федор Петрович! Когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл, — Христос меня позабыл!..» — благословил всех и вышел.

В те далекие и жестокие времена осужденных, независимо от пола и возраста, гнали в Сибирь по бескрайним пространствам России прикованными к длинному пруту, который причинял всем несчастным невыразимые физические и нравственные страдания. С этим инструментом бесчеловечности, который по степени разрушения личности был опаснее ожидавшей осужденных каторги, и начал бескомпромиссную борьбу наш герой.

Гааз сам разработал конструкцию облегченных кандалов и испытал их на себе, прошагав по двору своего дома расстояние от Москвы до Сибири. Не добившись понимания у царской администрации, этот несгибаемый боец за человеческое достоинство обратился с проникновенным посланием к прусскому королю Фридриху-Вильгельму IV. В письме он просил короля привлечь внимание его сестры, русской государыни, к судьбе несчастных, полагая, что только она в силах оказать благотворное влияние на своего венценосного супруга. Чтобы не задерживать внимание читателя на всех перипетиях этой истории, заметим, что в итоге Гааз одержал победу над этим злом: каторжане встретили нововведение с восторгом. С тех пор добрая слава о Гаазе разнеслась по всем уголкам империи. Именно тогда за ним и закрепилось имя «святого доктора».

В одно из посещений императором Николаем I московского тюремного замка он столкнулся с Гаазом, который стал ходатайствовать о помиловании тяжко больного старика. Царь ответил отказом. Тогда престарелый Гааз рухнул перед монархом на колени и заявил, что не поднимется, пока последний не помилует несчастного. Николай I задумался, затем обронил: «На твоей совести, Федор Петрович!» и изрек высочайшее прощение. Только тогда, счастливый и взволнованный, доктор поднялся с колен.

Нечто подобное произошло с нашим героем и при осуществлении им миссии главного врача «полицейской больницы», которая вошла в историю Москвы как «Гаазовская». В это казенное учреждение, рассчитанное всего на 150 человек, попадали бесприютные больные. На каждого такого пациента отпускалась мизерная сумма из соответствующего казенного бюджета. Однако под началом милосердного Гааза больница стала принимать на своё попечение гораздо более отведенной ей нормы. Сие не осталось незамеченным, и «доброжелатели» доктора донесли о «непотребстве» генерал-губернатору Москвы князю Алексею Григорьевичу Щербатому (1776–1848). Князь, пригласив к себе Гааза, в категорическом тоне потребовал не принимать новых больных до тех пор, пока их общее число не опустится ниже 150 человек. Гааз, ни слова не говоря, рухнув на колени, залился горькими слезами. Растроганный Щербатов бросился поднимать старика, обещая более не мучить его подобными ограничениями. Тем самым Гааз, как говорили в те времена, выплакал себе право на сердечное отношение к неимущим и бесприютным людям.

А вот ещё поразительный случай. Один из бедных больных украл из квартиры Гааза настольные часы. Похитителю воспрепятствовали скрыться и доставили к доктору. Гааз запретил вызывать полицию, долго беседовал с грешником, а затем, взяв с него честное слово больше не воровать и отдав ему свои наличные деньги, отпустил на все четыре стороны.

О таких поступках Гааза можно повествовать до бесконечности. Однако если попытаться привести всё им сделанное к одному основанию, то таковым будет важнейшее качество души этого человека: он уважал достоинство другого человека. Любой, самый отверженный и презренный, был для него подобием Бога на земле. Вечная память этому замечательному человеку!

В свою очередь доброта невозможна без взаимной толерантности, терпимости к различиям друг друга. При этом следует отличать терпимость от терпения. Первое — это уважение к другому человеку, его взглядам, вкусам, убеждениям, к иному этносу, иной религии, иным традициям и обычаям; это качество — признак высокой общечеловеческой культуры. Терпение — это вынужденная необходимость принимать неблагоприятные удары судьбы в ожидании лучшего будущего.

Толерантности в отношениях между людьми и народами придаётся столь великое значение, что участники Организации Объединённых Наций по вопросам образования, науки и культуры (ЮНЕСКО) специальной резолюцией утвердили Декларацию принципов толерантности от 16 ноября 1995 г. (Париж). В последней под терпимостью понимается «уважение, принятие и правильное понимание богатого многообразия культур нашего мира, наших форм самовыражения и способов проявления человеческой индивидуальности». В этом документе подчёркивается, что в современном мире толерантность приобретает всё более и более основополагающее значение, чего мир никогда не знал ранее. Декларация сия — послание тем этносам и народам, которые пытаются строить собственное величие, или, как ныне модно говорить, осуществлять самоидентификацию нации не посредством созидания духовных ценностей, гражданского общества и правовой державы, а путём принижения, ущемления и оскорбления других людей; история — свидетель: это дорога в правовое никуда и в государственное ничто.

Развитие любой цивилизованной общности начинается с того момента, когда каждый её член проявляет готовность сражаться за достоинство и свободу другого как за свои собственные ценности. К воплощению в жизнь такой философии настойчиво призывают некоторые институты международного сообщества. В качестве примера можно привести принятую 6 декабря 2003 г. на XXVIII Международной конференции Красного Креста и Красного Полумесяца Декларацию «Защита человеческого достоинства». Однако путь от возвышенных и благих деклараций к повседневной и бренной жизни весьма долог и извилист, тяжел и изнурителен. И далеко не все народы готовы одолеть сей путь. Причём сия неготовность подразумевает хроническую неспособность людей преодолеть сопротивление своих власть предержащих, которые проявляют удивительное невежество, как только дело касается защиты национальных интересов и не менее удивительное проворство, как только речь заходит о личных интересах в виде материальных благ, славы и чинов. И, как свидетельствует история некоторых народов, подобным грехом в равной степени страдают как средневековые гетманы, так и современные президенты, что, несомненно, свидетельствует о наличии некоторой преемственности в передаче определённых особенностей национального характера.

К сожалению, мы живём в мире, в котором судьба человека, этноса, нации и даже народов мира находится в непосредственной зависимости от типа культуры главы правительства той или иной страны. И, увы, очень редко случалось встретить на политическом Олимпе той или иной державы государственного деятеля, желающего исповедовать человечность в качестве основного принципа правления страной. История хранит считанные примеры подобной деятельности. Один из них дала миру Россия. Так, на вопрос, заданный графу Лорис-Меликову о самых насущных нуждах державы, император Александр II получил лаконичный ответ: «… дать людям больше свободы, создав либеральное правление. Это, я уверен, самое полезное и для России: гуманное, теплое отношение, я бы уточнил — «сердечное» управление…». Получив из рук царя фактически неограниченную власть, сей государственный муж использовал её всецело для либерализации и гуманизации жизни огромной страны. Он, по сути, взял на себя ответственность за конституционную реформу, которая в итоге могла привести Россию к созданию полноценного гражданского общества и правового государства, но по злому умыслу оказалась прерванной жестоким убийством монарха. Став по воле государя практически единоличным правителем могущественной державы, Лорис-Меликов, тем не менее, приобрёл в политических кругах империи уважительное и доброжелательное прозвище «диктатора сердца». Думается, что, если бы не роковая гибель Александра II, история империи пошла бы совсем другим путём, избежав неоднократного распада и кровавой «диктатуры пролетариата» в промежутке между ними.

Другой выдающийся государственный деятель России, Витте, не раз пророчески утверждал, что государство, которое не принимает во внимание человечности, рано или поздно погибает. Его супруга вспоминала, что муж неоднократно говаривал близким, что он не либерал и не консерватор, а просто культурный человек, а потому не может сослать человека в Сибирь только за то, что тот мыслит не так, как мыслит он, и не может лишать его гражданских прав только потому, что тот молится Богу не в том храме, в котором молится он.

Оба выдающихся государственных деятеля были близки к истине: России хронически не хватало культуры человечности, сопереживания, сочувствия, сердечности к людям. Отсутствие этой культуры — наследственный рок, исторический код всех народов, традиционно населявших Российскую империю, источник всех их бед и злоключений. Отдавая должное этим двум государственным мужам, полагаю необходимым привести мнение Витте о той перспективе демократического развития, которую Россия утратила в результате усилий другого деятеля империи, сыгравшего роковую роль во всей её дальнейшей судьбе. Речь идёт о правоведе и религиозном мыслителе, обер-прокуроре Святейшего Синода К. П. Победоносцеве.