Долгое время Дашкевич в разговорах с Феликсом не затрагивал лиц выше генерал-губернатора. Присматривался к Феликсу, прикидывал, на что способен этот гимназист, можно ли ему доверять полностью. Однако постепенно круг тем стал расширяться, разговоры приобретали все большую остроту.

Однажды Феликс сам завел разговор о царе... Неужели царь ничего не знает о том, что происходит в таком городе, как Вильно? Дашкевич будто ждал этого вопроса. Серьезно, без обычной своей усмешки заговорил он о государственном строе России, об угнетении людей, которые создают богатства, а сами живут в бедности и стоят на самой нижней ступени жизни российского общества. Рассказал о борьбе, которую честные и самоотверженные люди ведут против царизма, как было совершено покушение на Александра II, как казнили участников террористического акта во главе с Андреем Желябовым.

— Царя убили, — сказал Дашкевич, — а порядки остались старые. Не стало Александра II — появился Александр III. На него тоже готовили покушение, но оно не удалось. Террористов повесили в Шлиссельбургской крепости... И снова все осталось по-старому, — заключил доктор. — Какой же смысл в таких жертвах? Мы поступаем иначе...

Кто это «мы» и что значит «поступаем иначе», Дашкевич не объяснил. Не сказал он и о том, что сам имел отношение к террористам, готовившим покушение па Александра III.

О себе он вообще говорил мало, но зато очень обстоятельно рассказывал о других. Рассказывал интересно, с подробностями, какие мог знать только человек, принимавший непосредственное участие в событиях...

И вдруг Дашкевич исчез. Перед тем он обещал Софье Игнатьевне навестить их. Но прошло уже две недели, а доктор не появлялся. Софья Игнатьевна послала за ним дворника. Хозяин, у которого Дашкевич снимал комнату, сказал, что жилец куда-то съехал, адреса не сообщил.

Так и исчез Дашкевич из Вильно, никого не предупредив, никому не сказав об отъезде.

Прошло уже месяца четыре, а о нем ни слуху ни духу.

И теперь, по дороге в сквер, Феликс раздумывал: а как бы на его месте поступил Дашкевич? И получалось, что Дашкевич должен был бы поступить так же, как и он, Дзержинский.

К условленному месту Феликс пришел первым. Бросив на скамью ранец, присел. Погода менялась, дни стояли холодные, но без дождя, по небу плыли пепельно-серые облака. Временами в просветах между ними появлялось солнце, и тогда все вокруг словно преображалось, раскрывались дальние дали, холодный свет будто приближал их.

Пришел Стасик Броневич, с ним — Бронислав Яблонский, ученик реального училища. Остальные собрались дружно, в большинстве — одноклассники из Первой гимназии.

Феликсу хотелось сказать друзьям что-то очень важное, нужное и возвышенное, как стихи, как песня, которую запевают на демонстрации перед рядами солдат или полиции, перегородившими дорогу. Никто не знает, что произойдет через мгновенье, — расступятся ли солдаты перед демонстрантами или начнут стрелять. В груди становится холодно и горячо одновременно... Такое чувство Феликс испытал однажды на первомайской демонстрации, куда повел его Дашкевич.

Сняв фуражку, Дзержинский заговорил:

— Друзья! Вы все знаете, ради чего мы собрались здесь сегодня. Я клянусь бороться со злом до последнего дыхания, до последней капли крови служить народу, только народу, и бороться с его угнетателями. Клянусь быть честным и справедливым! Я присягаю народу!

Он вскинул руку и на мгновенье застыл в этой позе. Лицо его побледнело от волнения.

— Прошу произнести слова нашей присяги народу и сделать это так, как каждый находит нужным.

Когда последний опустил руку, Феликс сказал: — Сейчас мы дали клятву народу, поклялись бороться со злом. Пусть наша присяга сохранится в великой тайне. И будем помнить, что отныне никакие другие клятвы, присяги, вступающие в спор с этой, для нас уже не существуют...

Взбудораженные чувства юношей искали выхода. Стась предложил почитать стихи.

Не дожидаясь, как отнесутся к его предложению, он начал читать из Мицкевича: