Летом вечерние семейные беседы переносили на крыльцо дома, под темный шатер неба, усеянный звездами. И каждый раз, будь то летом или зимой, вечера в усадьбе Дзержиново заканчивались тем, что Елена Игнатьевна садилась за фортепьяно и все вместе пели народные песни либо слушали Шопена и Чайковского. Говорили, что Шопен был дальним родственником Дзержинских, но так ли это, Феликс не знал.
После смерти матери Феликс еще не бывал в Дзержинове. И теперь воспользовался первой же возможностью, чтобы туда поехать. Да и Альдона, которая уже выехала с детьми на лето в Дзержиново, настойчиво звала брата.
До Минска он ехал поездом, а дальше, верст сорок, добирался на тряской попутной телеге знакомого крестьянина, ехавшего в соседнюю деревню.
— Езус-Мария! — воскликнула Альдона, обнимая брата. — Как ты вырос!
Феликс рассчитывал пожить в Дзержинове подольше, но такова уж была его непоседливая натура: не прошло и недели, как его потянуло к товарищам... Он все чаще возвращался в мыслях к работе,
к нелегальным встречам, прикидывал, о чем расскажет в кружке самообразования в железнодорожном депо или на Поплавах у сапожников, занятых в хозяйских мастерских.
Твердое решение возвратиться в Вильно пришло после встречи с Чубаровым — учителем из Петриловичей, деревни, что находилась верстах в четырех от Дзержинова. Чубаров поселился в этих краях еще в ту пору, когда революционеры «ходили в народ», усматривая в крестьянстве основную революционную силу России. Многие сотни народников были тогда арестованы, многих осудили на каторгу, на поселения в отдаленные места российской империи. Чубаров уцелел, но от революционной работы отошел, женился, завел пасеку, да так и остался в Петриловичах учительствовать в церковно-приходской школе...
Теперь это был уже пожилой человек, носил окладистую бороду и внешне мало чем отличался от петриловичских мужиков.
Феликс, приезжая на каникулы в Дзержиново, любил заходить с братьями к Чубарову — послушать его рассказы, отведать меда, только что вынутого из ульев, еще в сотах.
Кроме того, Чубаров был единственным человеком в округе, который выписывал варшавскую газету.
Чубаров радушно встретил Феликса. Разговаривали в плетневом, обмазанном глиной омшанике. Там было прохладно, пахло пчелами, воском, прогорклым дымом. Свет проникал только в распахнутую дверь.
Феликс рассказал, как ушел из гимназии.
— Горяч ты, Эдмундович, горяч... — сказал Чубаров. Но поступок Феликса одобрил: — А что тут поделаешь! Жизнь надо прожить так, чтобы не стыдно было смотреть в глаза собственной совести...
Феликс попросил дать ему почитать последние газеты. Чубаров достал из-за застрехи несколько номеров.
— Изволь, Эдмундович. Есть тут всякие новостишки, да только не про все пишут. С царской-то коронацией осечка произошла...
Он рассказал, что третьего дня ездил по какому-то делу на станцию, ночевал на постоялом дворе и там слышал, будто в Москве при коронации произошла катастрофа. Людей, говорят, погибло видимо-невидимо. На Ходынском поле...
Феликс пообещал через день-два принести газеты обратно. В Дзержинове конец дня он провел за чтением.
Император самолично утвердил «Церемониал торжественного въезда в первопрестольный град Москву перед священной коронацией». Так назывался пространный документ, напечатанный на первом месте в варшавской газете. И вот теперь репортер, захлебываясь от восторга, расписывал, что происходит в Москве, к чему она готовится. Сообщали о предстоящих великосветских балах, о народных гуляниях, даровых обедах для бедняков, о царских подарках, которые получит каждый участник коронационных торжеств. Из чего будут состоять царевы гостинцы, перечислялось подробно: «В узелке — эмалированная кружка с вензелями их величеств, фунтовая сайка, полфунта колбасы, вяземский пряник с царским гербом, мешочек сладостей и орехов — всего три четверти фунта».
Писали, что раздавать подарки будут на Ходынском поле у реки Таракановки во время народного гуляния по случаю коронации.
Императорская чета со свитой прибыла в Москву заранее и поселилась в Петровском дворце, что рядом с Петровским парком, за Тверской заставой, неподалеку от Ходынского поля. Отсюда и начался торжественный въезд в первопрестольный град. По сигналу: десять пушечных выстрелов с Тайницкой башни Кремля. Процессию открыли двенадцать конных жандармов во главе с московским полицмейстером...