«Что ответить? – подумал Лайонелл. – Сказать, что братья, мягко говоря, недолюбливали друг друга? По крайней мере, Питер терпеть не мог Ричарда. Полагаю, что Ричард отвечал ему взаимностью. Но зачем мне говорить об этом коронеру, чужому для семьи Стэнфордов человеку? Ведь я же ни на миг не допускаю мысли, что Ричард мог быть причастен к смерти старшего брата! Из-за неприязни людей не убивают, иначе земля давно бы обезлюдела. Наследство, как мотив? Нет, такого быть не может. Я, как ни говори, неплохо знаю Дика. У него всегда была чистая душа и добрые помыслы, он не пошёл бы на преступление из корысти».

– Отношения? – переспросил он. – Взаимное безразличие, пожалуй.

Генри Лайонелл ни на десятую долю дюйма не погрешил против своей совести. Ведь он-то не знал о зловещей роли Питера Стэнфорда в трагедии двухнедельной давности! А значит, не мог предполагать у Ричарда первый и главный мотив, никак не связанный с корыстными интересами. Желание осуществить возмездие! Как не знал адвокат и о том, что у младшего сына графа Уильяма имелись серьёзные основания опасаться за свою собственную жизнь. Ведь Ричард был совершенно прав: рано или поздно Питер непременно попытался бы уничтожить его. Словом, добрейший и кристально честный Генри Лайонелл не знал, что сам Питер Стэнфорд вынудил младшего брата стать безжалостным. Пойти до конца.

– Кроме того, – решительно произнёс коронер, – на теле погибшего Питера Стэнфорда не обнаружено никаких следов борьбы. Его висок проломлен не каким-либо оружием или чем-то подобным, а шишечкой перил, при падении. Не вызывает сомнений, что к месту своей гибели он пришёл совершенно добровольно, причём в очень ранний утренний час. Кто и под каким предлогом мог бы заставить его отправиться туда? Кто и каким чудом мог догадаться, что несчастный пьяница окажется именно в этом месте и точно в это время? Далее. Ни единый человек в Стэнфорд-холле не слышал ни криков, ни призывов о помощи, вообще никаких подозрительных звуков. Кстати, камердинер Джон Киттинг утверждает, что когда Ричард Стэнфорд отпер дверь на его стук, он выглядел как только что проснувшийся человек. Киттинг готов подтвердить свои показания под присягой. Какие у меня основания не верить ему? Нет, надо обладать маниакальной подозрительностью, чтобы допустить сговор между Ричардом Стэнфордом и камердинером.

– Одним словом… – начал Лайонелл.

– Одним словом, муниципальное полицейское управление и суд Королевской Скамьи графства, которые я представляю, получат моё заключение. Несчастный случай со смертельным исходом. Виновных нет. Разве что сам погибший Питер Стэнфорд. Да ещё тот, о ком к ночи упоминать не подобает.

– Днём тоже бы не надо! – передёрнулся мистер Генри. – Вы не ощущаете, что зло словно бы разлито в здешней атмосфере?

– Как ещё ощущаю! – кривовато усмехнулся коронер. – Только вот противостояние такому злу и его… гм-м… хозяину выходит за пределы возможностей коронного следователя. Я свои дела здесь закончил. И вы представить себе не можете, с какой радостью я покину это жуткое место, вернусь в Йорк.

Генри Лайонелл печально улыбнулся.

– Как ещё могу! – ответил он в тон собеседнику. – А мне вот придётся задержаться здесь на два-три дня. Негоже сейчас бросать Ричарда одного. Бог мой! Снова похороны… И осталась последняя веточка могучего родословного древа Стэнфордов – Ричард.

…Редкий мокрый снег падал лениво и как-то нехотя. За оконным стеклом графского кабинета медленно, вкрадчиво сгущались синие тени декабрьских сумерек. Из приоткрытой форточки доносилось карканье ворон, отдалённый собачий вой. Утром тело Питера Стэнфорда было захоронено в склепе, рядом с гробами отца и мачехи. Граф Уильям недолго дожидался своего первенца!

«Ах, как же я не хотел, чтобы Питер обрёл последний приют рядом с отцом и моей матерью, погибшими по его милости, – думал Ричард, продолжая рассеянно слушать сидевшего напротив адвоката. – Но тут ничего поделать нельзя. Особенно печально, что, когда настанет и мой черёд, меня похоронят там же. Традиции! Остаётся надеяться, что это случится не скоро. Впрочем, что тела? Пустые оболочки, прах и тлен. А души наши, я уверен, окажутся в разных местах».

– О чём вы задумались, Ричард? Я понимаю, сейчас вы устали и подавлены, но предмет нашей беседы исключительно важен! – Генри Лайонелл пододвинул к себе ещё одну пачку бумаг. – Крайне желательно, чтобы вы хорошенько осознали особенности своего теперешнего положения, свой юридический, имущественный и социальный статус.

– Я предельно внимателен, мистер Лайонелл. Прошу вас, продолжайте.

– Согласно законам империи, графский титул и рыцарское достоинство вы наследуете сразу. Так что теперь мне следовало бы обращаться к вам не иначе как «милорд, сэр Ричард».

Дик слабо махнул рукой, попытался изобразить что-то вроде улыбки.

– Оставьте, мистер Лайонелл! Какие между нами могут быть церемонии… Вы были другом покойного отца. Вы прекрасно относились к моей матери. Вы знаете меня с младенчества. Ваш сын Майкл – мой единственный близкий приятель. Вы образцовый джентльмен, вы знаете, с каким неподдельным почтением я всегда смотрел на вас. При чём тут титул? Мне ведь ещё только предстоит подтвердить, что титул и звание рыцаря достались мне не зря. Какой я для вас «милорд»!.. И прошу вас, мистер Лайонелл, называйте меня Диком, как раньше. Мне не по себе, когда вы употребляете моё полное имя. Мы всё же не совсем чужие люди! Мама и отец всегда называли меня Диком. Дикки. Кто, кроме вас и вашего сына, теперь сможет называть меня так?

Генри Лайонелл тоже слабо улыбнулся в ответ. Слова молодого Ричарда Стэнфорда, искренние и уважительные, польстили старому законнику.

– Знаете, Дик, я бы даже поздравил вас с графским титулом. Вы, на мой взгляд, станете достойным лордом Стэнфордом. – Лайонелл опять помрачнел, опустил взгляд и сокрушённо покачал головой. – Если бы не трагичность обстоятельств, при которых вы унаследовали его.

«Знали бы вы истинную степень трагичности этих обстоятельств! – подумал Ричард. – Что ж… Вы знакомы со мной лучше, чем кто бы то ни было. Исключая отца и мать, которых нет в живых. И если даже вы, мистер Лайонелл, не смогли догадаться о действительной подоплёке всего того, что произошло за эти проклятые две недели… Тогда мне нечего и некого опасаться».