От ярости стало горячо в груди: путешествовать – это выехать в Ниццу, или в Баден-Баден, или на худой конец в Крым, а не в грязную дыру!
- Через годик вернешься…
Он умрет там за год!
– И отдадим тебя… хоть во флот! Будешь морским офицером, раз уж тебе так идет форма!
Во флот! Она даже не собирается протежировать его в гвардию! А еще говорит, что Белозерские – его семья! Надо уходить, сейчас же, немедленно, пока он не наговорил непоправимого, после чего от бабушки и малой протекции не дождешься!
- П-прощайте, бабушка! – выдавая стиснувшую горло злобу за волнение, прохрипел Митя. – Я… буду скучать!
- А уж я-то как буду! Храни тебя Бог, мальчик мой! Аннушка, проводи!
И он пошел к дверям, оставляя за спиной разбитые надежды и эту… подлую… старуху! Все же глянул через плечо, надеясь хоть увидеть на ее лице страдание. Но бабушка уже пила чай, с легким интересом поглядывая через высокое окно на пеструю толпу внизу, на улице.
Да она вовсе о нем не думает! У нее есть ведь внуки и получше, настоящие кровные Белозерские, а от полукровки, чей отец едва получил дворянство, можно и деньгами откупиться. Пожаловать рублик, как дедушке-городовому на Рождество жаловали.
Он вернется и швырнет бумажник ей в лицо… И остаться вовсе без ничего: и без покровительства, и без денег!
- Дмитрий Аркадьевич… Прошу. – тихий голос заставил его очнуться. Оказалось, что он уже стоит под парадной лестницей бабушкиного особняка, а провожающая его горничная протягивает фуражку с гербом.
Митя решительно и зло нахлобучил фуражку, лишь на миг задержавшись у ростового зеркала. С мимолетным удовольствием оглядел синюю, со множеством блестящих пуговиц, тужурку яхт-клуба поверх и впрямь отличного белого жилета, и белоснежных же брюк. Даже плебейская коренастость (батюшка удружил наследием!) не столь бросалась в глаза. С этой формой для него была связана последняя надежда, слишком зыбкая, чтоб и впрямь надеяться. Но… оставить Петербург, уехать в эту… губернию!
- Это не может случиться со мной! С кем угодно, только не со мной! – он зло сморщился, поправляя в шейном платке длинную, похожу на шило, серебряную булавку с навершием в форме серпа, и выскочил на улицу.
Глава 2. Скандальное происшествие в Яхт-клубе
Шум улицы оглушал после чинной тишины бабушкиного дома. Выстроенный еще во времена Петра Даждьбожича, некогда тихий особняк словно накрыло разросшимся городом, теперь мимо окон катили коляски, деловито торопились чиновники, покрикивали уличные разносчики. Придирчивым взглядом Митя окинул поджидающие седоков пролетки. Если бы отец умел жить, могли бы иметь собственный выезд, как все достойные люди, а не позориться в наемном экипаже.
- Не извольте беспокоиться, молодой барин, лошадка сытая, вмиг домчу! – кучер распахнул дверцу пролетки.
Митя вскочил на подножку… и замер, пристально глядя на выезжающий из-за поворота черный фургон. Лошадь, вроде бы гладкая и ухоженная, копыта переставляла еле-еле, шкура ее непрерывно подрагивала, точно лошадь тряслась от страха, с боков то и дело падали хлопья пены. Широкие наглазники закрывали голову лошади почти целиком, так что кучера на козлах не было – человек в длинном, до пят, кожаном плаще, вел коняшку под уздцы. Четверка городовых, тоже в глухих плащах поверх мундиров, придерживая сабли, шагали по обеим сторонам фургона. Они старались держаться солидно, но заметно было, что подходить к фургону близко опасаются. И только вездесущие мальчишки бежали следом и глаза их горели отчаянным, жадным ожиданием.
Стук-стук копыта, скрип-скрип колеса, дзонг-дзонг сапоги по булыжной мостовой… Неумолчный шум питерской улицы точно подушкой придавило – на пути черной кареты он стихал, чтобы возобновиться как ни в чем не бывало, стоило той проехать. Тянувший лошадь за узду господин в плаще неторопливо шел мимо…
Митя невольно потянул носом воздух… От черной кареты несло смрадом разрытой земли, гнили и мертвячины. Карета поравнялась с пролеткой, в которой стоял Митя и…
Бабах!