– Я всегда говорил, что твоё увлечение экзистенциализмом до хорошего не доведёт, – нарастающим голосом произносит профессор.

– Теперь я с тобой согласен. Одно дело подозревать, что с тобой что-то не так, другое – знать абсолютно всё о том, что с тобой происходит и как тебя от этого лечат. Знание не всегда бывает во благо.

– Какие таблетки ты сейчас принимаешь?

– Гуманизм – основа нашего бытия, отец, – вместо ответа на прямой вопрос Олег кого-то цитирует. – Надеюсь, когда-нибудь она станет основой моей профессии.

– У тебя нет профессии. В любом случае копаться в чьей-то голове – это не профессия, это придурь.

– Намного проще разрезать и зашить, или же напичкать таблетками и забыть, – горячо возражает Олег и резко замолкает, захлопнув рот.

Секунд двадцать они с отцом смотрят друг на друга, выпучив глаза. Олег первый опускает свои, ссутулившись, зависает взглядом на одной точке. Впечатление, что он потерялся между своим собственным внутренним миром и реальностью.

– Олег, Оле-е-ег, – зову я, коснувшись его плеча, но он не реагирует.

– Оставь его, – говорит Катя, махнув рукой. – Скоро придёт в себя. Давайте уже спокойно поедим. – И обращается к детям: – Какой момент в мультике вам больше всего понравился?

Пока те наперебой рассказывают свои версии, несколько дополненные и приукрашенные, я смотрю на Олега, который так и не шевелится, лишь изредка медленно моргает. С трудом борю острое желание поводить рукой перед его глазами, побоявшись, что этот жест может быть воспринят как издевательство над больным человеком.

Через какое-то время он возвращается в наш мир, удивлённо оглядывает присутствующих, затем пытается вникнуть в тему разговора, но слушает рассеянно, ничего не комментируя. В конце концов, сухо прощается и уходит домой.

– Не нравится мне, что он живёт один, – вздыхает жена профессора, провожая сына взглядом. Поджимает губы, когда тот останавливается, что-то говорит воздуху, потом дёргает как будто за руку невидимого человека и тащит его к выходу.

– Он действительно кого-то видит или притворяется? – робко интересуюсь я.

– Никто этого точно не знает, но нейролептики должны блокировать слуховые и зрительные галлюцинации. Хотя, может, и они уже не помогают, – снова вздыхает женщина.

– А вы не хотите поговорить с ним по душам? Спросить напрямую?

– Я пробовала много раз. Он отвечает туманно, в духе своих философских теорий, которые его и погубили. Тот же Ясперс считал, что достижение предела бытия и мышления прозревается человеком в пограничных ситуациях, таких, как страдание, борьба, смерть. Иногда мне кажется, что Олег решил провести эксперимент над собой, познать свой предел.

– Что ты несёшь, Инна! – рявкает профессор. – Хочешь сказать, что он специально сделал это с Алиной, чтобы через свои страдания подтвердить или опровергнуть эту, без всяких сомнений, лжетеорию? Жаль, этого философа нацисты не расстреляли, когда была возможность!

– Там была ошибка, да? Он ошибся в дозировке лекарства для Алины, так? – спрашиваю я, решив, что самый момент всё узнать из первых уст.

– Давайте не будем об этом! – восклицает Катя. – Мы уже пережили этот кошмар четыре года назад, сейчас только-только всё стало хорошо. Не знаю, как вас, но меня вполне устраивает сложившаяся ситуация. Олег работает, тянется к людям. – Она многозначительно смотрит на меня и продолжает: – Только я бы не хотела, чтобы он подвергся ещё одному стрессу, понимаешь? Хватит ему уже испытывать «свои пределы».

Мне ничего не остаётся, только кивнуть. Кажется, родители Кати решили, что мы говорим сугубо о работе, что было большим облегчением.