Теперь Оркелуз был осторожен и не пользовался левой рукой, прижав ее к нагруднику. Тристан предполагал, что это может быть уловкой, и тоже не спешил атаковать. Они бились уже не так яростно. И все же Тристан пропустил удар под колено, отвлекся на него, а тем временем Оркелуз толкнул его плечом. Тристан устоял и вновь схватил Оркелуза, не давая ему работать мечом. Они так и застыли на месте: Оркелуз без возможности наносить удары и Тристан в своем шатком положении. Он не успел встать в удобную стойку. Оркелуз предпринял попытку боднуть Тристана, но тот отодвинулся, хотя жест только ухудшил его положение. Тогда Тристан нанес удар прямо по ушибленной ладони с кинжалом. Оркелуз согнулся от боли. Тристану всегда казалось подобное нечестным. Такой поступок был для него в новинку, но он решил не оценивать сейчас свои моральные качества.

Оркелуз, хрипя, проревел: «Я все про тебя знаю! У меня просто нет доказательств». Тристан вновь ударил его в ладонь перчаткой. Оркелуз завопил: «Я знаю, что ты – больной! Ты говоришь с куклой!» Снова удар. Кинжал съехал вдоль доспеха и упал под ноги. «А теперь спутался с подозрительной девкой, которую никто не знает!» Он осыпал Оркелуза ударами: в руку, в шлем, в руку, в бедро, в руку, в руку, в руку. Оркелуз выл и оседал. Наконец он вопреки своей воле опустился на колено и простонал: «Хватит! Я сдался!» Тристан навис над ним и потребовал повторить. Оркелуз заревел: «Сдаюсь!!!»

Маршал добежал до них, когда Тристан сделал шаг в сторону и отпустил противника. На истоптанном ристалище Оркелуз сгорбился и баюкал раненую ладонь. Тристан почувствовал странное сожаление: ему было жаль Оркелуза и его, очевидно, сломанное запястье, ему было жаль, что раньше он, Тристан, так не мог, ему было жаль Ронсенваль, которая все это увидела. Он повернулся к ней. Раньше он не представлял, как выглядят лица людей, испытывающих светлую печаль. Взгляд Ронсенваль был скорбным и понимающим, словно они оба похоронили кого-то близкого, того, кто долго умирал от болезни и наконец отмучился. Не знать ее вердикта было невыносимо, и Тристан ринулся к трибунам.

– Ронсенваль! Ронсенваль, прошу, скажи, что все хорошо! – взмолился он, вцепившись в барьер между ними.

Она дважды склонила голову – не то кивок, не то почтительный поклон, не то тяготение усталости.

– Все хорошо.

– Ты не сердишься на меня?

– Нет. Но, возможно, я буду сердиться позже. Сейчас я тобой горжусь. Ты победил. Это ведь хорошо, – она говорила искренне, без колкой иронии.

– Да, наверно, – безропотно подтвердил Тристан.

– В конце концов, все правильно. Незаметное заметили.

Она подняла взгляд на судейскую скамью. Рыцари и гости хлопали в ладоши, будто свершилось нечто замечательное. Лорд Гавел одобрительно кивал. За спиной Тристана послышалось лошадиное ржание. Тристан обернулся. Два рыцаря кружили над Оркелузом, которого успокаивал подоспевший сэр Мерсигер. Кони нервничали, плохо слушались всадников, то замирали, прислушиваясь, то подымались на дыбы.

– Странно, – сказал Тристан. – Обычно турнирные лошади покладисты и воспитанны.

– У них есть причины, – ответила Ронсенваль.

Она встала и подошла к Тристану, он перемахнул через ограждение. Аромат ежевики оказался сильнее всех прочих запахов: коней, металла, травы и пота. Стоять рядом, ничем не разделенными и не прикасаться получалось через силу. Этикет лег между ними мечом, который для соблюдения нравственности по обычаю клали между мужчиной и женщиной, уснувшими на одном ложе.

– Что ты хочешь в качестве награды за победу? – внезапно спросила она.

– Если мне полагается награда, то твое прощение.

– Ты не должен его просить.

– Я обещал выступить плохо.

Кони позади взбунтовались не на шутку. Ронсенваль пожала плечами.

– Тогда мне не жалко для тебя и прощения, и награды.