— Утешаются чем могут, — ответил Пен. — Снова начинают интересоваться первыми спектаклями, говорить о том, что Гортензия Шнейдер хочет исторгнуть скипетр у великой герцогини Герольштейн…

— В самом деле? — спросила принцесса. — Кто же будет её преемницей?

— Мадемуазель Зюльма Буффар, — сказал Пен, — у которой больше таланта, лучший голос и, во всяком случае, больше свежести и молодости, чем у feu la grande duchesse[100], как называют Шнейдер.

— Недавно я проезжала мимо выставки, — сказала принцесса грустно после минутного молчания, — и, правду сказать, вид повсеместного разрушения произвёл на меня грустное впечатление. На этом волшебно устроенном Марсовом поле, где были собраны все чудеса искусства и промышленности, где соединились все нации, ныне пустынно — видны только рабочие, упаковывающие предметы удивления всего света и отправляющие их обратно на родину. Слышны удары молота, как будто заколачивают гроб, в котором скрыты все эти прелести, вся эта красота; прибавьте ещё наводящую тоску ноябрьскую погоду, которая застилает небо серыми облаками и покрывает землю грязью. О, едва ли что может быть противоположнее Марсова поля летом и теперь — нельзя найти более верной картины бренности всего земного!

— Неужели правда, — осведомился Пен, — что сломают и чудесный хрустальный дворец, это дивное произведение архитектуры? Будет очень жаль, если сломают. Выставочная комиссия желает сохранить его, предназначая для постоянной выставки или для иных общественных целей.

— Дворец будет сломан, — сказала принцесса, — иначе не может быть — военные утверждают, что не могут обойтись без Марсова поля для своих упражнений.

— Мне кажется, они правы, — заметил маркиз Шаслу-Лоба, — мы хлопотали насчёт сохранения дворца, но должны были убедиться в основательности доводов, представляемых императору военным министерством. Французская армия и во главе неё гвардия служат основами для блеска и величия Франции и Марсово поле представляет единственное место для упражнения гвардии и в то же время историческую почву не без значения для духа солдат.

Принцесса молчала.

— Как здоровье бедного графа Гольтца? — спросила она после небольшой паузы.

— Очень плохо, — отвечал маркиз Шаслу-Лоба, — говорят, болезнь его неизлечима.

— Грустная новость, — сказала принцесса, — за несколько дней до своей болезни он был у меня. Мне он не понравился, он постоянно улыбался, а это меня раздражало. А два дня спустя закуривая сигару — Гольтц имел прескверную привычку курить, почувствовал боль в языке, и доктор, осмотрев, сказал, что у него рак. Бедняжка, — продолжала принцесса, — он также не любил меня, и это естественно — я казалась ему не дипломатической особой, но, во всяком случае, судьба его огорчает меня. При том же это фамильное несчастие, отец его был прусским посланником во времена Наполеона I и так же умер от рака языка.

Разговор прекратился.

Маркиз Шаслу-Лоба встал и простился с принцессой; жена его, не сказавшая ни одного слова в течение всего разговора, также простилась.

Анри Пен последовал их примеру.

С той же целью подошёл к принцессе Мединг, разговаривавший доселе с госпожой Рейзе.

— Прошу вас, — сказала принцесса, — передать вашему королю мой поклон и уверить его в искреннем моем участии.

— Его величество будет рад дружескому расположению вашего императорского высочества, — отвечал Мединг, поднося к губам протянутую руку принцессы.

В эту минуту поспешно вошёл высокий мужчина с бледным лицом южного типа и с чёрными глазами.

Его жидкие волосы были тщательно подвиты и причёсаны, небольшие усы покрывали верхнюю губу.

Во всей его фигуре и чертах выражались волнение и торопливость.