Рядом с принцессой сидел Мединг, поверенный ганноверского короля.
— Очень жаль, — сказала принцесса, постукивая ногой о подушку своей собачки, — очень жаль, что нельзя осуществить немедленно наших идей о союзе ганноверского дома с Италией. Настоящее положение дел в последней принуждает отложить все проекты, а мне так хотелось, чтобы ганноверский дом мог, по своим будущим связям с великими державами, устроить свою будущность.
— Ваше императорское высочество знает, — отвечал Мединг, — что я немедленно сообщил те идеи, о которых вы сделали честь говорить со мной, однако внезапное и быстрое решение, кажется, очень трудно для моего всемилостивейшего государя, ибо при обсуждении этого вопроса надобно взять в расчёт различные обстоятельства, религию и принципы, выражаемые теперь в Италии, но которых ганноверский король не может одобрить в своём настоящем положении…
— Ба! — вскричала принцесса. — Но ведь король не захочет сравниться с Бурбонами Неаполя и со всеми иноземными властителями, которые лишились трона вследствие объединения Италии. Откровенно говорю вам, король был неправ, восставая против силы и обстоятельств, но, во всяком случае, он имел на то больше прав, чем иностранные государи, владевшие клочками Италии. Но, как бы там ни было, я желала бы быть полезной его дому, к которому всегда питала глубокую симпатию, и никогда не забывала нашей встречи с королём в Потсдаме. За обедом у старого князя Витгенштейна, я сидела рядом с королём и была приятно поражена благородной личностью этого рыцарского и несчастного государя. В последнее время голландская королева снова говорила со мной о нём — я того мнения, что теперь для короля самое лучшее быть в сношениях с европейскими дворами. Принц Кариньянский поведал мне чрезвычайно много о красоте и любезности принцессы — вам известно, чего достиг габсбургский дом через союз…
— Будьте уверены, — сказал Мединг, — что я вполне разделяю ваше мнение и всегда готов быть посредником, если от того предвидится польза для моего государя.
— Теперь ничего нельзя сделать и нечего думать, — сказала принцесса, — новое смятение в Италии спутывает все условия и грозит Европе новыми катастрофами. Почему, — продолжала она, притопнув ногой, — почему не оставят в покое Италию? Нам нечего делать в Риме и защитить дело, которого нельзя поддержать внешней силой. Если церковь и духовенство не могут сохранить своей власти над умами посредством увещаний и влияния на дух, то, конечно, никогда не достигнуть этой власти штыками и пушками. О, я искренно сожалею о том, что императору советуют поддерживать падающую власть папы и приобретать себе врага в лице Италии, тогда как следовало бы войти в союз с этим новым и укрепляющимся государством. Кто стал бы сопротивляться такой коалиции? А Франция приобрела бы бесконечное могущество!
— Мне как иностранцу, — возразил Мединг, — трудно судить о политике Франции и её императоре; ибо я не имею достаточных сведений…
Принцесса улыбнулась и лукаво взглянула на собеседника.
— Самое дипломатическое введение! — сказала она.
— Однако, — продолжал Мединг, — я думаю, что, судя по событиям, крепко держатся идеи о союзе с Италией. Приезд австрийского императора…
— Ровно ничего не значит! — вскричала принцесса. — Я долго беседовала с фон Бейстом. Я не присяжный политик, но имею своё мнение и свободно высказываю его: на Австрию нечего рассчитывать, там нет ни твёрдой воли, ни истинных сил. Австрия последует за Италией, но последняя не довольствуется мелкими уступками, она требует национального единства и столицы, а мы опять ухитряемся противодействовать этому национальному требованию! — прибавила она, пожимая плечами.
— Но, — сказал Мединг, — императорское правительство недовольно не итальянским правительством, а движением, совершенно произвольным — Ратацци сговорился с…
— Ратацци! — вскричала принцесса тоном, которого нельзя описать. — Быть может, и мадам Ратацци также?
В эту минуту в дверях салона показался мужчина лет шестидесяти, с лентой Почётного легиона; его лицо с тонкими чертами, обрамленное жидкими волосами, дышало умом и обязательной вежливостью придворного человека. Рядом с ним шла стройная, чрезвычайно красивая женщина, мраморно-бледное лицо которой освещалось тёмным огнём чёрных глаз, с длинными ресницами; столь же чёрные, толстые косы украшали её голову; она была одета в чёрное бархатное платье и носила брильянты на голове и на шее.
Это были маркиз Шаслу-Лоба с супругой, приехавшие с вечерним визитом к императорской кузине.
Принцесса протянула руку маркизе и посадила рядом с собой на тот стул, на котором перед этим сидел Мединг.
— Будьте осторожны, маркиз, — сказала принцесса, весело улыбаясь, — вы застали меня в дурном расположении духа — я только что высказала неприятные вещи о современной политике: ваша честность смутилась бы, если бы вы услышали моё мнение…
— Я всегда с величайшим уважением выслушаю мнение дамы и императорского высочества, — отвечал маркиз с поклоном, — но удерживаю за собой право не разделять этого мнения…
— Или не говорить, что разделяете его, — заметила принцесса со смехом. — Знаете ли, господа, — продолжала она через минуту, — что я придумала: я хочу основать журнал, большой журнал. Это будет преинтересным занятием — я стану высказывать своё мнение обо всём, что вижу и что мне не нравится. О, вы увидите, какие чудесные статьи я буду писать или велю писать, ведь я должна же иметь редакцию. Не хотите ли, маркиз, быть членом моей редакции?
— Я боюсь, чтобы этот журнал не пришёл в столкновение с законами о печати, когда начнёт так же рассуждать о внутренних делах, как рассуждает ваше высочество о внешней политике, — сказал Шаслу-Лоба.