Уваров, выпускник немецкого Геттингенского университета, наполнил русское слово «народность» немецкой идеей «народного духа» как извечного свойства народа. Русский народный дух, как и немецкий Volksgeist, мыслился как противоположный французским чертам — «ветрености» и «вольнодумству». Впоследствии в Германии такая концепция получила название Deutscher Sonderweg, а в России — «особый путь». В концепции Уварова «особый путь» России читался как «исконно русские начала», важнейшими из которых министр назвал православие русского народа и его преданность самодержавию, готовность подчиняться своему царю как «отцу народа». Фактически речь шла о раболепии как якобы неизменном качестве русского народа, которое должно было внушаться, укрепляться и воспитываться усилиями «народного просвещения», вверенного попечительству С. Уварова. Предложенная им государственная идеология получила в просвещенном российском обществе нелестное название «официальная народность» и была критически встречена не только либералом-западником П. Чаадаевым, но и консерватором-славянофилом С. Аксаковым, назвавшим такую народность «форменной» и «казенной»[46].

Слово «народность» плохо приживалось в политическом языке империи, поэтому в эпоху следующего императора Александра II продолжались поиски альтернатив как термину «народность», так и крамольному слову «нация». Министр внутренних дел граф П. Валуев обосновывал перед царем необходимость сохранения термина «нация» при изменении его содержания (понятия) с политической трактовки на сугубо культурную и фольклорную, отражающую специфику языка и обычаев того или иного народа. Он же первым стал использовать и производное от слова «нация» понятие национальность как принадлежность подданных Российской империи к культурной нации (Kulturnation). Валуев, в молодости бывший писателем, еще в конце 1830‐х годов в своем философском эссе «Мысли о национальности» обосновывал необходимость замены понятия нация (la nation) как сугубо политической категории понятием национальность (la nationalité) как сугубо фольклорным, отражающим специфику культуры и обычаев народа[47].

В 1860‐х годах Валуев в своих докладах императору ввел в политический оборот еще одно понятие — национальный вопрос. Этим термином он обозначал угрозы сепаратизма со стороны основных национальностей Царства Польского и Малороссии (ныне Украины), а также литовцев[48]. С каждым последующим десятилетием российской истории национальная проблематика все больше обретала этническую окраску и при этом трактовалась с позиций эссенциализма как некий набор природных свойств, фатально присущих тому или иному народу (этнической нации). С конца 1890‐х годов российские славянофилы в споре со своими оппонентами западниками стали активно развивать идею Уварова о принципиальных и навеки предопределенных различиях между русским народом и нациями Запада. По мнению славянофилов, «русский народ навсегда отказался от бремени народного представительства в пользу самодержавной монархии»[49]. При этом славянофилы 1890‐х годов отказались от наследия своих предшественников — славянофилов середины XIX века (К. и И. Аксаковых, А. Кошелева, Ю. Самарина и др.), которые проявляли оппозиционность к доктрине «официальной народности», считали ее удушающей творческое начало («душевредным деспотизмом», «угнетательской системой»). Поздние же славянофилы конца 1890‐х — начала 1990‐х годов (Н. Данилевский, К. Леонтьев, В. Розанов и др.) активно развивали идеи особого пути России. Именно эта когорта славянофилов стала противопоставлять особенности национального характера русских (терпимость, жажду истины, спонтанность, сердечность, душевность, великодушие, соборность как склонность принимать решения коллективно) обобщенному образу западного менталитета, которому якобы всегда присущи эгоизм, жадность, лживость, холодная расчетливость. Поздние славянофилы поставили на службу сохранения самодержавия и имперской власти концепцию нации как этнического явления, навсегда приросшего к телу русского народа. Из кругов поздних славянофилов выросло и то идеологическое течение, которое стало именовать себя «русские националисты».

Итак, идея нации появилась в России в конце XVIII века, отражая присущие просвещенной части общества ожидания революционных перемен. Ее первых защитников, например декабристов, выдвигавших эту идею как источник конституционного порядка, можно было бы на этом основании назвать гражданскими националистами. Однако если первые русские «националисты» отстаивали ценности народного представительства, то к началу XX века национализм выродился в одну из самых реакционных политических сил, защищающих самодержавие, имперское устройство России, этническое, религиозное и социальное неравенство ее жителей.

С конца XIX века слова «нация» и «национальность» прижились в русском языке, хотя использование этих терминов в государственном управлении Российской империи было весьма ограниченным: до 1917 года основной характеристикой населения при его учете в переписях, налоговых документах, судебных разбирательствах, при призыве в армию и в других случаях служила не национальность подданных государя, а их вероисповедание.

Совсем иную роль понятия «нация» и производное от него «национальность» стали играть в Советском Союзе. Здесь они приобрели чрезвычайную и даже чрезмерную значимость.

В начале 1930‐х годов началась паспортизация населения, завершившаяся лишь к 1941 году. В каждом паспорте обязательно и принудительно должностным лицом указывалась национальность человека, исходя из национальной принадлежности родителей и национальных же (сейчас бы сказали «этнических») особенностей фамилии гражданина. Аскриптивный (предписанный) статус национальности обязывал милицию проверять все случаи несовпадения фамилии с национальностью, которую декларирует гражданин в паспорте, поэтому человек с характерной нерусской фамилией (например, Каганович, Микоян или Пельше) не мог записаться как русский. Гражданину СССР предписывалось указывать свою национальность в многочисленных официальных анкетах не только при приеме на работу или призыве в армию, но даже при поселении в гостиницу или записи в библиотеку. Графа «национальность» стояла пятой в анкете (после фамилии, имени, отчества и социального положения), и уже само ее место в анкете указывало на важность этой характеристики советского человека. Открытое указание национальности человека в документе повседневного пользования создавало возможности для дискриминации по отношению к гражданам разных национальностей, как скрытой, основанной на личных этнических предубеждениях какого-либо должностного лица (от милиционера до администратора в гостинице), так и открытой, например по отношению к народам, подвергшимся депортации (насильственному переселению) в 1930–1940‐х годах, к евреям в период политики государственного антисемитизма 1938–1953 годов[50], к китайцам в условиях ухудшения советско-китайских отношений в 1960–1970‐х годах, а также во многих других случаях. Лишь с 1974 года власти разрешили указывать национальность в паспорте на основании выбора самого владельца документа, но на практике этот выбор был ограничен национальностью одного из родителей гражданина. Невозможно было записать в паспорте национальность, отсутствующую в официально утвержденном перечне. Например, нельзя было записаться ассирийцем, казаком или помором. С 1991 года указание национальности в паспортах граждан и иных документах Российской Федерации отменено.

Понятие «национальность» в СССР означало принадлежность человека к той или иной нации, а она, в свою очередь, определялась на протяжении всего советского периода в том виде, как эту дефиницию сформулировал И. В. Сталин еще в 1913 году в своей работе «Марксизм и национальный вопрос». В ней сказано:

Брошюра была написана Сталиным в Вене, где он находился в эмиграции. Изложенная в ней концепция нации возникла под сильным влиянием австрийских марксистов К. Каутского и О. Бауэра и, как доказал советский этнолог Ю. И. Семенов еще в 1966 году, была плагиатом из их сочинений[52]. Так или иначе, сталинская концепция отражала традиционный австро-немецкий подход к нации как исключительно этнокультурной общности, что совпадало и с российской традицией, продолжающей идеи уваровской «официальной народности». Такой признак нации в ее сталинской трактовке, как «общность психического склада», столь же мистический, непроверяемый и неизмеряемый, как «народный дух», предложенный Гердером тремя веками ранее, и как «исконно русские начала» Уварова, открывал простор для господства в государственной национальной политике стереотипов и предрассудков о неизменных и тотально всеобщих национальных свойствах, позволявших возлагать коллективную ответственность на всю национальную общность за деяния (в том числе и мнимые) каких-то отдельных персон или групп. На такой основе принимались решения об этнических чистках в период Кавказской войны (1817–1864), а затем строились правовые оправдания для депортации многих народов СССР в 1937–1953 годах.

Советские этнонации были привязаны к национально-территориальному устройству СССР — к союзным и автономным республикам. При этом по Конституции Советского Союза 1936 года нациями считались только русские и народы, давшие название союзным республикам (Армянской ССР, Белорусской ССР, Молдавской ССР и др.), а по Конституции 1977 года статус нации получили также народы, давшие название автономным республикам. По отношению ко всем прочим общностям использовался термин «народность», позаимствованный у С. Уварова[53]. Элиты этнических групп, числящихся народностями, десятилетиями добивались для них статуса наций. Такой политико-символический подход к оценке понятия «нация» сохраняется до сих пор у многих политиков в республиках России.

Уже в 1950‐х годах в государственном управлении возникла потребность в определении политического статуса всего народа Советского Союза, который не поддавался описанию только в сугубо этнических терминах. В связи с этим в 1961 году руководитель Советского государства и коммунистической партии Н. С. Хрущев дал в новой программе КПСС такое определение:

В октябре 1977 года Л. И. Брежнев, хотя и старавшийся во всем подчеркнуть новизну своих решений по сравнению с хрущевскими временами, включил тем не менее в Конституцию СССР все хрущевское словосочетание «новая историческая общность людей — советский народ»[55]. Фактически эта конституционная норма подводила общество к признанию граждан государства в качестве политической нации. Важный шаг в этом направлении был сделан в постсоветской России — в 2012 году была утверждена «Стратегия государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года», а в ней дано следующее определение:

Впервые в государственном документе России дано определение политической нации, хотя термин «российская нация» стоит вторым, в скобках и как синоним сугубо этнической трактовки «многонациональный народ». Этот компромисс между новым и старым значениями обусловлен прежде всего сохранением в сознании этнических элит в республиках Российской Федерации восприятия понятия нации как политического статуса, доказательства значимости той или иной республики и величия ее народа. Принятое в Стратегии понятие «нация», безусловно, носит временный характер. «Нация многонационального народа» — такая тавтология возможна только в идеологических документах, тогда как реальная практика государственного управления неизбежно потребует большей определенности и различения политического понятия «нация» и социокультурных понятий «этнос», «этническая группа», «этничность», «межэтнические отношения».

Слова «этнос» и производное от него «этнография» (наука, изучающая этнические общности) были известны в Российской империи примерно с тех же времен, что и слово «нация». Во всяком случае, термин «этнография» использовался в государственном управлении уже в первой половине XIX века. Императорским указом в 1845 году было образовано Русское географическое общество с отделением этнографии. В СССР в 1930‐х годах государством был создан специализированный Институт этнографии АН СССР, смысл которого власти видели главным образом в изучении народов, не достигших стадии нации. Впрочем, к науке этнографии советское партийно-идеологическое начальство относилось, с одной стороны, без большого интереса, а с другой — с определенным недоверием, подозревая ее в ревизии постулатов исторического материализма и сталинской теории нации[57].

Во времена, когда понятие «нация» воспринималось исключительно в этнической трактовке, не было смысла вводить в советскую государственную науку и идеологию особый термин «этнос». К тому же первое определение этноса было сформулировано в 1923 году эмигрантом С. М. Широкогоровым и вступало в явное противоречие со сталинским определением нации, поскольку под этносом (а не нацией) понималась

Это определение принадлежало человеку, который считался буржуазным ученым-белоэмигрантом, и уже из‐за этого клейма многие годы оставалось недоступным советским читателям.