– Джи-им! – протянула девица, прикрыв лицо растопыренными пальцами. – Перестань! – Она взглянула на меня, будто заколебалась на секунду, а потом снова обратилась к конфедерату: – Фу, проказник.
Из радиоприемника рвался полный энтузиазма голос, который призывал всех «сделать вечером ванг-чанг». Бывают такие песни, которые действуют на меня обескураживающе. В те времена я еще надеялся, что пойму их как-нибудь потом, когда повзрослею и узнаю жизнь по-настоящему. Например, стихи к «Богемской рапсодии».[15] Я предпринял несколько безуспешных попыток разобраться в них и пришел в конце концов к заключению, что для понимания этого текста необходимо более близкое знакомство с европейским искусством, в частности с музыкой. Наверняка любой образованный человек отлично знает, что такое «скарамуш» и почему ему положено делать глупости и танцевать фанданго.
Магазин был ярко освещен неестественным светом флуоресцентных ламп. Мне стало неуютно, будто я оказался на сцене или в луче прожектора, у полицейских на мушке. Эта последняя метафора вызвала у меня самые неприятные эмоции. Я ощутил непреодолимую потребность вырваться оттуда, убежать подальше от света, от всех этих комических старух, и резонеров, и первых и вторых любовников. А имбирный эль я прихватил бы с собой – или, попросту говоря, украл бы, но не было ни малейшей надежды, что мне это сойдет с рук. Мне вообще не нравился «Квик-стоп», я всегда чувствовал себя здесь неуютно. А теперь и вовсе: пространство вокруг меня будто бы сжалось и продолжало сужаться. Но не хотелось ни отказываться от эля, ни – еще чего – обращаться к девице за кассовой стойкой. Кроме того, я ни на минуту не сомневался, что верзиле в конфедератской шапочке не очень-то будет симпатичен парень с северным выговором, да еще и в галстуке, особенно если парень этот попросит его не задерживать очередь. Но мне очень хотелось пить, а в животе происходила настоящая революция, поэтому я открутил крышку и глотнул газировки. Сразу же пришло некоторое облегчение – по крайней мере, желание блевануть несколько унялось.
– Эй, че ты пьешь, заплати сперва! – возмутился конфедерат. Он широко оскалился, обнажив пасть, полную хищных белоснежных зубов. – Это называется кражей. А у нас тут законы есть, чтоб ты знал.
И только тут я его вспомнил. Это был тот самый парень в фордовском пикапе, которого я встретил, подходя к фургону Карен и Ублюдка. Его замысловато подстриженные волосы были на сей раз упакованы в бейсболку, но парень был тот же самый, это точно. Ледяной ужас сковал мне грудь, а затем скрутил руки и ноги. Черт, черт, черт! Что же мне делать? Может, дать тягу? Ведь этот парень
И тут я понял: то и дело подкатывающая к моему горлу тошнота вызвана тем, что мое сознание упорно не желает признавать один простой, очевидный факт, что лишь только тела будут обнаружены – полицейские тут же кинутся по моему следу. Что бы там ни сказал мне убийца, какой бы сладкой ложью он ни пытался меня усыпить, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что сразу же стану основным подозреваемым. Никаких «но» и «если» здесь не может быть и в помине. Конечно же, я буду объявлен в розыск. Сигнал всем постам: срочно арестовать Лема Алтика. И будьте крайне осторожны с Лемом Алтиком, парни: он скорее всего вооружен и очень опасен. Под вопросом оставалось только одно: спасет ли меня моя полная невиновность?
Я подошел к стойке и положил перед девицей доллар. Газировка стоила семьдесят девять центов.
– Здесь очередь, между прочим, – буркнула девица. – Ты что, не видишь? Перед тобой люди стоят!
– Нет тут никаких людей, – возразил я. Голос мой прозвучал резко и нервно – я понял, что лучше бы мне помолчать. – То есть тут, конечно, стоит человек, но он ничего не покупает.
– Эй ты, не хами девушке, – вклинился конфедерат.
– «Не хами» в смысле «разговаривай повежливее», – уточнил я, – или «не хами» в смысле «не пытайся залезть ей под блузку»?
– Послушай, ты, гаденыш, ты хоть понимаешь, с кем связываешься? – спросил конфедерат.
Вообще-то я прекрасно понимал. Я понимал, что связываюсь с парнем, который не задумываясь накостыляет мне по первое число, а потом, когда у меня уже не будет сил подняться, хорошенько пнет меня ногой в затылок. Но молчать я все равно не собирался. Весь мой жизненный опыт, скопившийся к тому времени, показывал, что единственный доступный мне способ отшить жлоба – это самому постараться его отшить. Не скажу, чтобы это всегда спасало меня от тумаков – иногда даже оказывалось, что таким образом я, напротив, именно напрашиваюсь на тумаки, но все равно должен же я был поддерживать расхожее представление о том, что слабаки обычно остры на язык.
Но взрослая жизнь – дело серьезное, это вам не средняя школа. И в тот день у меня была возможность убедиться, что цена вопроса может оказаться посерьезнее, чем пара синяков и порция унижения в придачу. Поэтому я рассудил, что самое время проявить покладистость.
– Извините, я не думал, что мое поведение может показаться грубым, – тихо сказал я. – Я просто хотел расплатиться.
– Но сейчас не твоя очередь. Ты что думаешь, если ты такой умник, расхаживаешь тут в своем галстуке, со своим модным портфельчиком, так теперь тебе и в очереди стоять не надо? Думаешь, ты лучше нашего?
Программа по математике, физике, химии и иностранным языкам была у нас в школе довольно слабой, но все же одну вещь, еще в средних классах, я усвоил твердо: за обвинением в том, что я считаю себя лучше других, всегда следует мордобой – просто таким образом быдло себя заводит, пытаясь убедить себя, или присутствующих, или Господа Бога в том, что избиение младенца, которое оно так жаждет учинить, с моральной точки зрения полностью оправданно.
Надо было срочно охладить его пыл, но мне было очень сложно здраво оценить ситуацию и продумать стратегию дальнейших действий, потому что душа у меня давно уже ушла в пятки от страха. Ощущение было такое, будто у меня внутри маленький суетливый хомячок вертит маленькое колесо, которое стрекочет и дребезжит, и этот хомячок никак не давал мне собраться с мыслями. И в итоге я произнес именно то, чего ни в коем случае не следовало говорить. Я сказал:
– Нас.
Конфедерат удивленно вытянул шею и уставился на меня: