Она снова подвела черту.
«У него такие сильные, крепкие руки, но умеющие быть и очень мягкими. У него нежные губы. В том месте, где шея переходит в грудь, между двумя туго натянутыми сухожилиями, уходящими за ключицы, в его теле есть небольшое углубление, похожее на след большого пальца величайшего из скульпторов – Бога. Настолько это красиво. До такой степени красиво…».
Мисс Триплау осенило, какую великолепную статью можно написать на тему мужской физической красоты. В Песне Песней Соломона она описана так же лирично, как и женская красота. Но современные поэтессы редко позволяли себе открыто выражать свое восхищение ею. На выставках живописи в Париже преобладают женские ню, мужские составляют столь вопиющее исключение, что их появление вызывает нечто вроде шока. Какой разительный контраст с тем культом обнаженного мужского тела, который царил, например, в Помпеях! Да, определенно на данную тему можно написать фундаментальное исследование.
«Его кожа белая и гладкая. А как он силен! У него будто вечно сонные глаза, но иногда они просыпаются и смотрят на меня пронизывающе, властно, и это меня даже пугает. Мне нравится испытывать страх перед ним».
Мисс Триплау готова была писать еще очень много на эту тему, но ее всегда сдерживало опасение, что кто-нибудь обнаружит тетрадку и прочитает ее откровения. Она не хотела, чтобы это случилось до ее смерти. Мисс Триплау поставила пометку в виде звездочки рядом с первой из записей, сделанных сегодня. С краю чистого пока противоположного листа нарисовала такой же знак. Это служило напоминанием о том, что написанное далее станет продолжением или, если угодно, приложением к изложенному прежде.
«Но некоторые люди, – продолжила она, – не обладающие естественной способностью к глубоким чувствам, понимают, что такая способность им необходима. Лучшие из лучших, знают они, имеют развитые инстинкты. И им тоже хотелось бы их иметь. Это эмоциональные снобы. И подобный тип человека, по моему убеждению, есть нечто новое. В восемнадцатом веке люди прежде всего стремились показать, насколько они разумны и благовоспитанны. Культ эмоций начался в девятнадцатом столетии. А потом получил новый толчок в двадцатом усилиями Бергсона и Ромен Роллана. Сейчас модно быть противоположностью тому, кто пользовался успехом в восемнадцатом веке. Вот почему мы видим эмоциональных импотентов, имитирующих страсти лишь усилиями ума. Инстинктивные лицемеры, они почти преуспевают в том, чтобы ввести в заблуждение самих себя. А если умны, то ухитряются обмануть окружающих, исключая лишь самых наблюдательных. Порой они изображают эмоции более достоверно, чем те, кто их ощущает в действительности. Это комический парадокс Дидро, воплощенный в жизнь: необходимое качество для актера – чем меньше ты чувствуешь, тем лучше должен уметь демонстрировать свои эмоции. Но если актер на сцене делает это ради зрителей, то люди, изображающие эмоциональность в жизни, пытаются воздействовать на собственный внутренний мир в той же степени, что и на публику. Они напрашиваются на аплодисменты от самих себя и, представьте, получают свою долю внутренних оваций, хотя понимают, насколько не заслуживают их. До чего же это примечательные типажи! Мне уже встречались многие».
Мисс Триплау перестала писать и задумалась о типах, которые были ей знакомы. Она сама поразилась их количеству. Каждому человеку свойственно четко видеть свои черты и слабости в других. И понятно: поскольку только личные духовные и моральные атрибуты он и умеет распознавать на основе жизненного опыта. То есть каждый видит себя словно отраженным во множестве других людей, отчего картина мира искажается. Любому кажется, будто остальные поступают и живут по тем же принципам, что и он. Музыканту трудно вообразить личность, невосприимчивую к музыке. Человек амбициозный исходит из предположения, что поступками окружающих руководит то же стремление к славе и власти, какое движет им самим. Чувственной натуре повсюду мерещатся проявления чувственности. Мерзавец заведомо уподобляет себе всех остальных. Но отсюда не следует, что порочный человек, замечая сходные черты в других, готов простить их и принять как должное. Мы редко даже мысленно признаемся себе в своих слабостях и ощущаем их в смутной эмпирической форме. Наша совесть, разумная часть сознания, готова порицать тот порок, которому подвержены мы сами. Но в то же время наше личное соприкосновение с пороками – познание их не одним лишь умом или совестью, а на уровне жизненной практики – часто потом заставляет нас видеть проявления этих слабостей даже там, где их в помине нет, приписывать другим свои недостатки в гипертрофированном виде. Вот почему так часто приходится наблюдать абсурдные сцены, когда человек жадный обличает жадность другого, гораздо более щедрого индивидуума; когда развратник мечет громы и молнии в развратников, а обманщик порицает лжецов. Полученное такими людьми образование внушило им, будто все эти пороки достойны негативного к ним отношения, но подсознательное понимание, что они сами в какой-то мере ими наделены, возбуждает в них особый интерес именно к этим слабостям и заставляет видеть их приметы повсюду.
И если знакомых мисс Триплау, принадлежавших к эмоциональным импотентам, оказалось так много, то лишь потому, что именно эта духовная слабость была в значительной степени присуща самой мисс Триплау. Но, будучи от природы неглупой и более склонной к самоанализу, чем большинство обычных мужчин и женщин, готовых казнить себя за присущие им грехи, мисс Триплау, критикуя других, не могла не осознавать, что сама отчасти обладает той же чертой характера. Читая Толстого и Достоевского, она понимала, что духовно организована иначе, чем все эти русские. Она не способна испытывать ничего близкого к тем сложным и острым чувствам радости или горя, какие испытывали они. Впрочем, задолго до своего знакомства с русской литературой мисс Триплау пришла к болезненному выводу, что, если сестер Бронте считать эмоциональной нормой, тогда она сама принадлежит к группе аномалий. И даже если они не были вполне нормальны, если обладали чрезмерно лихорадочными темпераментами, ей все равно хотелось походить на них. Они казались ей достойными самого благоговейного восхищения. Именно понимание своей эмоциональной ограниченности делало из мисс Триплау горячую поклонницу утонченных и спонтанных всплесков чувственности. И по той же причине она была готова ухватиться за любую возможность подвергнуть очередной проверке собственные реакции.
На личном опыте мы убеждаемся в том, что собой представляем. Не будь у человека никаких контактов с внешним миром, у него не возникало бы необходимости проявлять какие-либо эмоции. Вот почему в стремлении пробудить свою латентную эмоциональность мисс Триплау старалась приобрести как можно больше опыта, до предела расширить круг контактов. И если ей попадалось нечто необычное, обещавшее привнести некие новые чувственные откровения, она хваталась за такую возможность. Вот и роман с Кэлами представлялся ей кладезем не изведанных прежде заманчивых эмоциональных открытий. Наверное, он понравился бы ей даже в том случае, если бы за его вечно полусонным состоянием не таилось сжигавшее изнутри пламя. Но теперь убеждение, что в этом мужчине присутствовало, по мнению мисс Олдуинкл, «нечто странное и даже опасное», заставляло мисс Триплау на каждой новой стадии сближения считать, что она влюблена в него сильнее, чем на самом деле. Мисс Триплау торопилась сойтись с ним теснее в надежде, что по мере того, как он будет раскрывать потаенные черты своей натуры, она и в себе обнаружит новые душевные свойства. И вот – первая награда за усилия: Кэлами сумел по-настоящему испугать ее. Показал, насколько он может быть возбуждающе груб с женщиной.
– Ты так меня раздражаешь, – заявил он, – что порой хочется свернуть тебе шею.
И уже возникали моменты, когда она почти верила в его способность убить ее. Подобной любви ей испытывать прежде не доводилось. Она отдалась этому чувству с таким жаром, что, измерив его температуру, осталась довольна. Поток страсти увлекал за собой, но мисс Триплау не забывала записывать все свои ощущения, надеясь, что в дальнейшем ей доведется испытать еще более мощные эмоции.
Глава XIII
Кэлами лежал на спине и смотрел в темноту. Прямо надо мной, думал он, так близко, что достаточно лишь протянуть руку и отдернуть полог тьмы, плавают великая тайна, красота, мистерия. Заглянуть вглубь этой мистерии, сосредоточить внутренний взор на яркой и загадочной красоте, пока она не перестанет быть непроницаемой и свет не начнет пробиваться сквозь нее из неизвестного источника, спрятанного позади, – в жизни нет ничего, что имеет более важное значение. Ничто иное не принесет ни покоя, ни такого же удовлетворения.
Все это стало для него сейчас очевидным. Как ясно было и то, что он не мог сделать две вещи одновременно. Не мог бежать в тишину от бессмысленного шума и суеты туда, где нет места телесным вожделениям, и тут же принимать участие во всей этой суматохе, не должен был стремиться удовлетворить плотские аппетиты, если по-настоящему хотел заглянуть в глубину своего сознания.
Впрочем, Кэлами знал об этом много и давно, однако продолжал вести тот же образ жизни. Он понимал, что должен измениться, заняться чем-то другим, но мысль об этом была ему ненавистна. Кэлами намеренно поступал вопреки ей. Вместо того чтобы попытаться вырваться из шума и суеты, сбросить рабские путы и начать делать то, что должен был, что умел, к чему стремился; когда веревки, связывавшие его, могли сами упасть к его ногам, Кэлами сознательно затягивал их еще прочнее. Он противился необходимости перемен, хотя на него никто не оказывал давления извне, а необходимость диктовалась самим его существом, наиболее разумной частью сознания. При этом Кэлами боялся, что, изменившись, станет смешон.
Нет, он не хотел возвращаться к той жизни, какую вел год назад. Утомительная рутина наслаждений стала невыносима. С этим он порвал окончательно и бесповоротно. Зато теперь ему виделась возможность изящного компромисса в итальянском стиле. Эпикурейское сочетание гармонии тела и духа. Завтрак в девять. Чтение серьезной литературы с десяти до часу. Обед, приготовленный лучшим французским поваром. Послеобеденная прогулка и беседы с интеллигентными друзьями. Чай с пышками в самом приятном дамском обществе. Умеренный, но изысканный ужин. Три часа медитации на темы вечности, а потом в постельку. И не один… Звучало заманчиво. Но все это никуда не годилось. Потому что человеку, который бы вел столь внешне разумный образ жизни, тайна, мистерия, красота, хоть изучай их под микроскопом, никогда не раскрыли бы своего подлинного значения. Если ты хотел действительно познать их, то недостаточно было медитации в промежутке между кулинарными изысками французского шеф-повара и ночного отдыха в постели, которую с тобой всегда кто-то делил. Среди прелестей латинского образа жизни тайна, мистерия и красота растворялись в небытии. Ты вспоминал о них лишь изредка, желая позабавиться и чем-то развлечь себя. Они занимали в твоей жизни такое же место, как чай с пышками, вегетарианский ужин и любовные утехи на сон грядущий. И если ты хотел от них большего, необходимо было посвятить себя им целиком. Никакой компромисс не годился.
Кэлами знал это, но все равно занимался любовью с Мэри Триплау. Не потому что питал к ней подлинные чувства или не смог бы без нее обходиться, а всего лишь находя ее смешной и хорошенькой. К тому же ее притворно-невинный вид злил и возбуждал его одновременно. Хотя главная причина заключалась в том, что интрижка с мисс Триплау будет занимать много времени, не оставляя ему досуга на другие размышления. Но ничего не получилось. Красота и мистерия по-прежнему витали у него над головой, когда он один лежал в темноте. Они все еще находились там, и роман с Мэри Триплау мешал ему приблизиться к ним.
Внизу в долине городские часы пробили один раз. Звук напомнил Кэлами об обещании прийти к ней сегодня. Мысли его были заняты попытками вообразить, как все у них произойдет. Разозлившись, он сделал усилие переключиться на другие темы. Хотелось по-прежнему размышлять о мистерии и красоте, продолжавших кружиться где-то над ним, скрытых пологом темноты. Но как ни пытался Кэлами избавиться от наваждения, навеянные похотью образы не исчезали.
Я никуда не пойду, сказал он себе, но, еще не успев закончить фразы, знал, что пойдет. С необычайной живостью он видел, как она лежит на его полусогнутой в локте руке, изнуренная, обмякшая, содрогающаяся от наслаждения, но так, словно прошла пытку дыбой. Да, Кэлами знал, что пойдет к ней.
Стоило ему подумать о пытке, как сразу же этот образ стал преследовать его. Он вспомнил об историях тех несчастных, которые, обвиненные в колдовстве, после трех дней пыток признавались в том, что действительно летали по воздуху вместе с ветром, просачивались в замочные скважины, оборачивались волками и совокуплялись с дьяволом, принявшим мужское обличье. А еще после часа на дыбе начинали оговаривать и других. Якобы этот человек, эта женщина или даже ребенок были их сообщниками в колдовстве и на службе у нечистой силы. Дух крепок, но плоть слаба. Слаба в боли, но еще слабее в наслаждении. Под мукой наслаждением каких только трусливых поступков, каких только предательств самих себя и других не совершают люди! Как легко лжет их плоть и нарушает любые клятвы! Как покорно жертвует счастьем и чуть ли не самой жизнью, чтобы хоть на мгновение продлить сладостную пытку! А потом появляется стыд, ощущение духовного падения, печальное осознание своей рабской зависимости и унижения.