Следующие три записи попали в тетрадь скорее по ошибке. Их место было не в секретном дневнике, глубоко личном, а в другом блокноте, куда заносились мелкие заготовки, которые могли пригодиться для будущих романов. Это не значило, разумеется, что дневниковые записи порой не служили тем же целям, и целые фрагменты не становились потом кусками прозы, но все-таки изначально их главный смысл состоял в ином.

«Мужчина в брюках для верховой езды, при ходьбе издает негромкие скрипучие звуки, когда один кусок кожи трется о другой. И это напоминает крики, которые в полете издают лебеди, размахивая своими огромными белыми крылами».

Затем следовали две строчки комичного диалога.

«Я: У меня от „Падения дома Ашеров“[38] кровь стынет в жилах.

Француз: Да, да, кушать скорее, пока все не остыло».

В третьей записи тонко подмечалось, что «мох на камнях после ливня в душный день выглядит как губка, которую использовали, принимая горячий душ».

Затем она добавила приложение к записи о молитве:

«Вне всякого сомнения, сама процедура молитвы – коленопреклоненная поза, лицо, закрытое ладонями, слова, произносимые громко и отчетливо, адресованные в пустоту, – помогает нам уже своим несходством с остальными действиями, которые мы предпринимаем в повседневной жизни, настроиться на религиозный лад…»

Вечером мисс Триплау долго сидела перед открытой тетрадью, но ничего не записывая. Она лишь хмурилась и покусывала кончик авторучки. После долгой паузы записала еще одну свою мысль о том, что «святой Августин, святой Франциск и Игнатий Лойола вели беспутный образ жизни, пока не обратились к Богу». Затем открыла другой, не секретный блокнот и продолжила: «X и Y дружат с детства. X смел, Y – робок. Y восхищается X. Пока X на войне, Y женится на девушке, которая выходит на него замуж больше из сострадания (Y ранен), чем по любви. У них появляется ребенок. X возвращается и влюбляется в жену Y. Назовем ее А. Вспыхивает бурный роман, сопровождаемый душевными муками. С ее стороны, потому что она изменяет Y, которого все же любит и уважает, не решаясь открыться ему из страха потерять права на ребенка. Смятение X вызвано тем, что он чувствует необходимость изменить подобный образ жизни и посвятить себя служению Богу. Может, он даже хочет принять сан. Однажды ночью они решают, что настало время расстаться; продолжать такие отношения они больше не могут: она из-за обмана, он – из-за мистицизма и прочего. Эта трогательная сцена тянется всю ночь; они проводят ее непорочно. К несчастью, Y каким-то образом узнает (заболевает ребенок или что-то в этом роде), что А вовсе не уехала ночевать к матери, как сказала ему, и находится в другом месте. Рано утром Y приходит домой к X, чтобы попросить помочь в поисках А. Видит пальто и шляпу А на диване в гостиной. Все понимает. В ярости он нападает на X, тот, обороняясь, убивает его. Вопрос, однако, заключается в том, не слишком ли патетический это конец? Не слишком ли надуманный? Мне начинает казаться, что сейчас, в двадцатом веке, писатель не может позволить себе роскошь таких драматических эпизодов. Не должно ли все закончиться более плоско, если можно так выразиться? Более приземленно, более реалистично? Я чувствую, что, придумывая такой конец, пользуюсь преимуществами, которые имею над читателем. Необходимо найти иное решение. Но какое? Не могу же я просто дать им разойтись и продолжать жить как ни чем не бывало. Ей в роли добродетельной матери семейства, а ему в сане священника. Вот была бы по-настоящему ужасная концовка! Мне следует хорошенько обдумать ее».

Мисс Триплау закрыла блокнот и надела колпачок на авторучку, ощущая удовлетворение от проделанной сегодня работы. Мысли Кэлами теперь лежали в маринаде, готовые к употреблению, как только она почувствует, что ей не хватает пищи для продолжения творчества.

После того как мисс Триплау разделась, умылась, расчесала волосы, отполировала ногти, намазала кремом лицо и почистила зубы, она выключила свет и, встав на колени рядом с кроватью, произнесла несколько молитв. Вслух. Забравшись затем в постель, легла на спину, расслабила все мышцы и предалась мыслям о Боге.

Бог – дух, сказала она себе, пытаясь нарисовать в воображении нечто огромное, пустое, но все же живое. Это могло быть, например, необъятное пространство песчаной пустыни, над ней нависал необозримый и ровный купол неба. Но над песком воздух дрожал и струился от жара – пустота, но живая. И дух, вездесущий дух. Бог – дух. Три верблюда появились на пустынном горизонте и неуклюже, какими-то неловкими движениями пробежали вприпрыжку слева направо. Мисс Триплау сделала над собой усилие, чтобы избавиться от такого видения.

– Бог – дух, – громко произнесла она.

Однако из всех животных именно верблюды – самые странные, если представить их пугающе надменные морды с выпяченными нижними губами, как у последнего короля Испании из династии Габсбургов. Но нет, нет. Бог – дух. Всепроникающий, вездесущий. Вселенная слилась в нем в единое целое. Слой поверх слоя… Из темноты выплыло неаполитанское мороженое. Мисс Триплау терпеть не могла неаполитанское мороженое с того времени, как на франко-британской выставке наелась его, а потом села на аттракцион «Летающие машины сэра Хирама Максима». Она кружилась, кружилась, кружилась. Как же плохо ей стало потом в «Голубом гроте острова Капри»! «Всего за шесть пенсов, леди и джентльмены, всего за шесть пенсов вы совершите путешествие в знаменитый Голубой грот Капри. Несравненный Голубой грот, леди и джентльмены…» Как же ее тошнило! Она доставила тогда взрослым немало неприятных минут… Но Бог – дух. Вселенные соединились в едином духе. Сознание и материя во всех их проявлениях – все в одном духе. Все в одном – она сама, звезды и горы, деревья и животные, пустые пространства между звездами и… И рыбы. Рыбы в аквариуме Монако. И какие рыбы! Самая буйная фантазия не придумает ничего подобного. Но не более экстравагантные и фантастические, чем пестро размалеванные, все в драгоценностях старые дамы снаружи. Из этого можно сделать превосходный эпизод в книге – пара таких невероятных старушек, разглядывающих сквозь стекло столь же невероятных рыб. Если это описать красиво и сдержанно, то сходство созданий, находящихся по обе стороны стекла станет очевидным. Однако нельзя упоминать об этом прямо. Всего лишь намек, описание, а умный читатель сам поймет. А потом в казино…

Мисс Триплау резко оборвала себя. Бог – дух. Да. Где она? Все вещи слились в одной. Ах да, да, конечно. Все, все, все, твердила она. Но чтобы постичь их единство, необходимо подняться к вершинам духовности. Тело разделяет, дух соединяет. Человеку нужно отказаться от своего тела, от самого себя. Лишиться жизни, чтобы обрести ее. Потерять свою жизнь, освободить себя от разделяющего «Я». Она свела ладони вместе и стала стискивать их сильнее, словно пыталась раздавить между ними свою прежнюю жизнь. Если бы ей это удалось, если опустошить себя, то другая жизнь сразу же устремится в свободное пространство, чтобы заполнить пустоту.

Мисс Триплау лежала совершенно неподвижно и едва ли вообще дышала. Опустошаться, говорила она себе. Время от времени необходимо полностью опустошаться. Ее посетило ощущение окончательного умиротворения. Восхитительное ощущение. Бог наверняка находился сейчас где-то рядом. Тишина становилась все более полной, душа успокаивалась и пустела. Да. Бог был совсем близко.

А затем то ли отдаленный перестук колес поезда в долине напомнил ей звук бура; или то была тонкая полоска света, пробивавшаяся сквозь щель в старой двери из ярко освещенного коридора и отразившаяся на потолке. Да, вероятно, именно блик света напомнил мисс Триплау о хирургических инструментах. Она вдруг подумала о своем дантисте. Очень милый мужчина. На каминной полке его кабинета стояла фарфоровая статуэтка бульдога и фотография, запечатлевшая жену с детишками-близнецами. А еще у него были непослушные, не желавшие правильно лежать волосы. Но такие добрые серые глаза. И его отличал неподдельный энтузиазм. «А вот к этому инструменту я испытываю особую любовь, мисс Триплау», – говорил он, доставая из своего арсенала нечто похожее на чуть искривленный гарпун. «Рот немного пошире, пожалуйста, если вам нетрудно…» Как насчет рассказа о зубном враче, который влюбляется в одну из своих пациенток? Он показывает ей свой инструментарий с энтузиазмом, желая, чтобы она прониклась к его любимым стальным штуковинам такой же нежностью, какую питает сам. И нарочно заставляет ее думать, будто у нее больше проблем с зубами, чем на самом деле, чтобы чаще видеться с ней.

Образ дантиста померк. Он начинал один и тот же жест снова и снова, очень медленно, но никак не мог его закончить, словно забывал в процессе движения, в чем был его изначальный смысл. А вскоре он пропал совсем. Мисс Триплау заснула.