Дебора покашляла, чтобы обозначить свое присутствие, потом вошла. Завади сидела за письменным столом, далеко отодвинув свое офисное кресло на колесиках. Ее поза выражала бескомпромиссность: руки скрещены под грудью, ладони не видны, лицо бесстрастное.

– Простите. – Дебора обращалась к обеим. – Там, наверху, всё готово, Нарисса. Я немного волнуюсь, что девочки разбегутся. Всё в порядке?

Произнеся последнюю фразу, она сразу же поняла, что не стоило этого делать. Завади закатила глаза и рявкнула:

– В порядке? Правда? Когда это у кого-то из нас было всё в порядке?

Голос Нариссы прозвучал твердо и в то же время ласково, словно она хотела загладить враждебность Завади.

– Все хорошо. И вы правы: мне пора возвращаться к работе. Потом поговорим, ладно? – Последняя фраза предназначалась Завади. – А пока вы можете сделать несколько звонков… Пожалуйста, я делаю все, что могу.

Завади фыркнула и повернула кресло так, чтобы не смотреть на них обеих. Дебора вышла вслед за Нариссой.

– Постарайтесь не обращать на нее внимания, – посоветовала та, когда они вышли наружу и, обогнув закругленный угол здания, направились к лестнице в часовню. – Она занимается этим уже больше десяти лет и выходит из себя, когда дела идут не так, как она хочет.

– Думаю, у нее много забот, – заметила Дебора. – Я могу ее понять.

Нарисса замерла на третьей ступеньке лестницы.

– Никогда ей этого не говорите.

– Чего?

– Что можете понять. Не можете. Не поймете. Никогда. – Нарисса вздохнула и окинула взглядом иссушенную солнцем лужайку, которая в другое время года оправдывала название этого места. – Должно быть, намерения у вас самые лучшие. Но все плохое в жизни Завади… От такого невозможно отвлечься – по крайней мере, как это делаете вы, когда берете отпуск.

Дебора поднялась по ступенькам, догнав Нариссу. Режиссер снова остановилась, на этот раз перед дверью в часовню.

– Тогда что я должна ей говорить? – спросила Дебора.

– Понятия не имею. Я – не вы. Я и сама в половине случаев не знаю, что ей говорить, хотя я смешанной расы и в этом смысле у меня преимущество.

– Единственное, что я точно знаю, – она хочет, чтобы портреты делал кто-то другой.

– Конечно. Но стоит ли ее винить? Я имею в виду, Завади совсем не обрадовалась, что Доминик Шоу выбрала вас. Ей это кажется странным. Как будто в Лондоне нет черных фотографов… Но Доминик – белая, и она думает как белая – то есть по большей части вообще не думает, потому что ей не нужно думать. Ей и в голову не приходит, что мы предпочли бы человека, кожа которого не такая белая, как зефир. Ей понравилась ваша книга, и это значит, что вы подходите для этой работы. Завади пыталась возражать – и еще до того, как вас позвали на встречу, и после встречи, – но Доминик сказала: «Это гораздо важнее, чем политкорректность, культурные войны и привилегии белых». Этим все и кончилось, после ожесточенных споров, во время которых Доминик Шоу, кстати, узнала о привилегиях белых людей больше, чем могла себе представить.

Дебора понимала, что проект в целом – как его представляла помощник секретаря – выиграл бы, участвуй в нем только черные. Но она также понимала, какую битву они начинают с помощью «Дома орхидей» и других подобных организаций, с помощью документальных фильмов Нариссы и ее собственных фотографий.

– Может быть, – сказала она, – Доминик хотела достучаться до как можно большего числа людей, независимо от расы и социального положения?