— К османам и крымчакам, — коротко ответил я.

И улыбка сползла с лица дьяка, как сгоревшая кожа…

Когда Власьев ушел, я развернулся и снова подошел к окну. Из окна была видно, как несколько бояр степенным шагом двигались в сторону Патриарших палат. Опять жаловаться побежали… Следствие по делу о «боярской измене» закончилось тем, что восемь великих думных бояр, большинство из которых княжата, и двенадцать уездных были признаны виновными «не токмо в злоумышлении, но и воровском действе противу царя». После чего я жахнул так, что все остальные — от бояр до последнего юродивого — пришли к общему мнению: «дедова кровь». Только в устах бояр это словосочетание звучало испуганно, а в устах большинства народа скорее одобрительно. Ибо, к моему некому удивлению, «кровавого мракобеса и палача» Грозного люди отчего-то не боялись, а любили… Так вот, у всех этих бояр были отняты вотчины, а сами они лишены всех чинов, званий, выкинуты из Разрядных списков и отправлены… Куда? Правильно, в Сибирь. На поселения в земли «за Сургут-городок». То есть в такую отчаянную глухомань, что и представить себе было трудно… Еще трем десяткам бояр, шестеро из которых также были думными, уличенных только «в злоумышлении», было навешено клеймо «повинных, но не повязанных» и по ним был выпущен невиданный прежде царев указ о том, что в последующие десять лет при любой смуте или неустроении немедля брать их под стражу, причем даже если никаких намеков на их участие в этой смуте и неустроении не будет, и расследовать их дела «зело пристрастно». То есть ребята оказались в очень необычном для себя положении «условно-досрочно освобожденных», и вынуждены теперь испуганно вздрагивать и бежать в приказ к дядьке Семену при самом малейшем слухе о чьем-то заговоре. В целом все это дало мне просто невиданно послушную Боярскую думу (ох, надолго ли…), а также приращение в личном владении почти полмиллиона крестьянских душ.

— Государь, тут к тебе это… купцы пришли.

— Зови.

Купцы заходили в мой кабинет, испуганно мяли шапки, непрестанно кланялись и норовили встать друг за другом. Да уж, непривычны здесь бизнесмены с царем общаться, непривычны…

— Садитесь, гости мои русские. — Я радушно указал на лавки.

Купцы нестройно загомонили, уверяя меня, что они и так, стоя, с превеликим удовольствием все выслушают. Но я таки настоял.

— А собрал я вас, гости торговые, вот по какому делу. — Я сделал паузу. — А знаете ли вы, по какой цене наш хлеб свеи в Амстердаме торгуют?

Купцы оживились. А что, не какую заумь царь-батюшка (хоть и молодой, а дедовой крови-то) спрашивает, а дело торговое, привычное.

— Знамо дело, государь, — наконец отозвался один из них, — по семидесяти копеек пуд.

— А по сколько покупают?

— Да по шесть копеек ныне, — влез второй, — в этом годе урожай добрый…

— А почему они, а не вы?

Купцы возбужденно заговорили:

— Так ведь они, окаянные, всю торговлю под себя погребли… Мочи нет, как иноземцы давять… Цену справную не дают совсем…

Короче, пошла скупая, вернее обильная бизнесменская слеза. Знаю, сам так же себя всегда вел на встречах с «государевыми людьми». Но встречались и дельные высказывания. Например, мол, «своих кораблей нет» или «иноземные купцы все в долгие кумпанства соединены»…

— Чушь городите! — прикрикнул я на купцов, когда дельные предложения перестали появляться, а вот толщина слоя слез и соплей приняла угрожающие размеры. Купцы испуганно притихли. Я окинул их тяжелым взглядом. — Ой, гости торговые, ну что вы мне тут наговорили-то? Значит, так. Иноземных купцов я из государства изгонять не буду. Никогда. Так и запомните. Это — раз. И торговлишку их никак особо перед вами ограничивать также не буду. В чем они будут ограничены, в том и вы, так и запомните. Это — два. А вот помочь вам уже у них в стране торговлишку развернуть я готов. И буду. В этом можете на меня, царя русского, полностью рассчитывать. — Я замолчал и, окинув их строгим взглядом, закончил: — Все ясно?

Купцы торопливо закивали головами.

— Тогда слушаю ваши предложения.