В созданном Ницше театре двух актеров эта переоценка ценностей равносильна победе “безнадежно посредственного и робкого человека” над воином и, таким образом, над Природой – та же, в сущности, метаморфоза, которую Вебер назвал источником буржуазной цивилизации, о которой “можно по праву сказать: специалисты без души, сенсуалисты без сердца; эти ничтожества воображают, будто они достигли невиданного уровня развития цивилизации”. Зомбарт примирил эти хронологии, обнаружив недостающее звено: иудейская этика породила современного еврея; современный еврей вызвал дух капитализма[88].
Зомбарт – как и Вебер – не любил капитализм; евреи при капитализме процветали; поэтому Зомбарт не любил евреев (как Вебер не любил пуритан). Мэдисон К. Питерс, знаменитый нью-йоркский проповедник и протестантский богослов, связывал современность со свободой, демократией, процветанием, прогрессом и аккуратно подстриженными ногтями – и потому очень любил и евреев, и пуритан. В сущности, писал он, между ними нет никакой разницы. Пуритане – это евреи, вернувшиеся “к библейским прецедентам для регулирования мельчайших деталей повседневной жизни”. Самое же главное заключается в том, что “иудейское содружество” послужило “нашим патриотическим жрецам” в качестве “руководства для американского народа в его титанической борьбе за благодеяния гражданских и религиозных свобод”. Согласно Питерсу, “еврейские деньги и еврейская поддержка позволили гениальному и бесстрашному генуэзскому мореплавателю бросить вызов опасностям неизведанных морей”, а еврейская энергия и еврейская предприимчивость помогли создать “блеск и величие, славу и богатство, престиж и процветание этих недоступных и неприступных земель”. И если присущие евреям рационализм, усидчивость и чувство избранности – дурные черты, то, следовательно, дурны и “их бережливость и трудолюбие, их преданность возвышенным идеалам, их любовь к свободе и справедливости, их неутолимая жажда знаний, их непоколебимая преданность принципам своей расы и догматам своей веры”. И наконец, “еврей во всех обстоятельствах остается великим любителем мыла и воды, в особенности последней. Если есть малейшая возможность принять ванну, еврей ее примет”. Евреи суть олицетворение западной цивилизации – ее творцы и проводники, по праву пользующиеся ее благами. А самой характерной общей чертой евреев и западной цивилизации является живость ума, или интеллектуализм:
Единственный способ помешать еврейским ученым получить большинство научных наград – не допустить их к участию в соревновании[89].
Сторонники отождествления евреев с современностью судили о них в соответствии с традиционными аполлонийско-меркурианскими контрастами: естественное – искусственное, оседлость – кочевничество, тело – разум. То, что Зомбарт называл стерильным рационализмом, Джейкобс называл интеллектуальной одаренностью, но ни тот ни другой не подвергали сомнению важность этих понятий и неизменность их привязанностей. Евреи всегда ассоциировались с разумом, который всегда ассоциировался с современным миром, нравится он нам или нет. По словам Джона Фостера Фрезера (британского журналиста, которому нравились и евреи, и современный мир),
в том, что касается основных качеств, необходимых для формирования “человека нового времени”, – расторопности и знаний, – еврей превосходит христианина, не оставляя последнему иного выбора, как только признать, что в честном соревновании еврей почти наверняка выиграет.
Неудивительно поэтому, что американцы, которые превыше всего ценят честное соревнование, позаимствовали свои идеалы (демократию, бережливость и любовь к детям) “скорее от евреев, чем от собственных саксонских предков”, тогда как немцы, куда больше похожие на своих предков, вынуждены прибегать к
Зомбарт согласился с Фрезером, отметив, что “чем народ тугодумнее, тупоголовее и невежественнее в бизнесе, тем сильнее еврейское влияние на его экономическую жизнь”. Согласился с ним и британский историк и сионист Льюис Бернштейн Намир, который объяснял возникновение нацизма неспособностью немцев конкурировать с евреями:
Немец методичен, груб, созидателен преимущественно в механическом смысле, до крайности послушен властям, бунтарь и борец лишь по приказу сверху и с удовольствием проводит всю свою жизнь в роли крохотного винтика в машине;
тогда как “еврей восточной или средиземноморской расы – человек творческий, гибкий, независимый, беспокойный и недисциплинированный”, обеспечивающий необходимое, но редко признаваемое руководство культурной жизнью Германии. Подобные контрасты можно было наблюдать по всей Европе, особенно в восточной ее части и в первую очередь в Российской империи, где дистанция между аполлонийцами и меркурианцами чрезвычайно велика, а антиеврейские ограничения чрезвычайно суровы. Согласно Фрезеру,
если русский бесстрастно подумает, он наверняка признает, что его нелюбовь к еврею основана не столько на расе или религии – хотя и они играют немалую роль, – сколько на осознании того, что еврей его превосходит и что в соревновании умов еврей всегда выигрывает.
Свойственные русскому человеку “простодушие, набожность, искренность братских чувств, наивное удивление, с которым он смотрит на мир” и прочие замечательные качества, столь ярко проявляющиеся в его музыке и литературе, достойны восхищения, “но посмотрите на русского в сфере коммерции, где требуется особая живость ума, и вы увидите, что картина получается неутешительная”[91].
Живость может обернуться лукавством, а душевность – утешением вялого интеллекта. Главной темой споров оставался факт еврейского успеха, или “вездесущности”. Между полюсами теорий заговора с одной стороны и экспериментов с зародышевой плазмой – с другой самыми распространенными объяснениями были исторические и религиозные (“культурные”). Зомбарт, который оплакивал гибель “северных лесов, где зимой бледное солнце играет на изморози, а летом отовсюду несется пение птиц”, прославился как критик еврейского рационализма. Одним из самых влиятельных его (рационализма) защитников был плодовитый публицист и социолог Анатоль Леруа-Болье. “Мы часто дивимся разносторонности еврейских талантов, – писал он, – их поразительной способности ассимилироваться, быстроте, с которой они усваивают наши знания и методы”:
Мы ошибаемся. Они были подготовлены наследственностью, двумя тысячами лет интеллектуальной гимнастики. Взявшись за наши науки, они не вступают на неведомую территорию, а возвращаются в земли, уже освоенные их предками. История подготовила Израиль не только к войнам на фондовых биржах и осадам больших состояний, но и к научным битвам и интеллектуальным завоеваниям[92].
Столь же ошибочны, согласно Леруа-Болье, разговоры об исключительно еврейском (и исключительно вредоносном) мессианстве – качестве, которое Чемберлен назвал “талантом планировать невозможные социалистические и экономические мессианские империи, не убедившись, что это не приведет к гибели цивилизации и культуры, которые мы с таким трудом создавали”. На самом деле еврейский Мессия принадлежит всем нам: “Мы знаем его имя, мы ожидаем его, мы взываем к нему во весь голос”. Имя его Прогресс – тот самый прогресс, который
дремал, ожидая своего времени, в еврейских книгах, пока Дидро и Кондорсе не явили его народам и не распространили по всему миру. Как только Революция провозгласила его и начала претворять в жизнь, евреи узнали в нем наследие своих предков.
Мессия явился, когда “с приближением нашего триколора рухнули кастовые барьеры и стены гетто”, и освобожденные евреи взошли на баррикады, возглавив всемирную борьбу с предрассудками и неравенством[93].
Марианна оказалась такой же еврейкой, как и Ротшильд с Эйнштейном, и большинство авторов полагали, что причины их возвышения кроются в еврейском прошлом. Приверженцы теорий заговора выводили еврейскую склонность к интригам из еврейской культурной традиции, a расовые гипотезы были ламаркианскими в том смысле, что предполагали наследование исторически приобретенных признаков. Но была и иная точка зрения – та, что предпочитала древности и преемственности безродность и бесприютность. В статье 1919 года, приспособившей эту традицию к радикально меркурианизованному миру, Торстейн Веблен утверждал, что “интеллектуальное превосходство евреев в современной Европе” является результатом разрыва с прошлым, а не его воскрешением. “Культурное наследие еврейского народа” может быть сколь угодно блестящим и древним, “однако достижения их предков никогда не приближались к границам современной науки и не имеют прямого отношения к научным достижениям современности”. Научный прогресс “предполагает определенную степень свободы от унаследованных истин, скептический дух,
Еврей оказывается в авангарде современных научных изысканий, потому что он порывает со своими соплеменниками или, по крайней мере, сомневается в ценности племенных связей… Он становится возмутителем интеллектуального спокойствия, но лишь ценой превращения в интеллектуального странника, блуждающего по интеллектуальной ничейной земле в поисках пристанища, – места, лежащего дальше по дороге, за горизонтом. Вечный Жид встречает современного ученого и крепко жмет ему руку. Исцелив евреев от их бесприютности, сионизм положит конец их “интеллектуальному превосходству”[94].
Зомбарт сравнивал евреев с Мефистофелем, искушающим христианского Фауста; Веблен утверждал, что настоящим евреем был сам Фауст. Но и Зомбарт, и Веблен исходили из того, что между евреями и современностью существует особое родство, что евреи в каком-то смысле и
Мнение, что евреи состоят в особых отношениях с новой городской цивилизацией, разделялось большинством европейских интеллектуалов – от романтиков “северных лесов” до пророков Разума и триколора. Неудивительно поэтому, что два великих апокалиптических восстания против современности были и двумя окончательными решениями “еврейского вопроса”. Маркс отождествил капитализм с иудаизмом и попытался разрешить свой собственный еврейский вопрос посредством уничтожения капитализма. Гитлер открыл еврейские корни городского “разложения” и попытался укротить капитализм посредством истребления евреев[96].