Эти сомнения и колебания, подогреваемые и раздуваемые вождями либерально-буржуазных партий, и привели в конечном счёте многие тысячи российских дореволюционных интеллигентов к эмиграции.
Чтобы закончить повествование о причинах, по которым в эмиграции наряду с махровыми реакционерами из аристократического, военного, чиновничьего и торгово-промышленного мира очутились представители либеральной интеллигенции, я замечу, что среди массы интеллигентов-эмигрантов была одна группа, которую никак нельзя втиснуть в категорию «эмигрантов по недоразумению». Это главари дореволюционных «левых» партий: кадетов, эсеров и меньшевиков, а также их ближайшие помощники и единомышленники, то есть прямые враги победившего в октябре 1917 года политического и общественного строя. В годы гражданской войны они развили бешеную антисоветскую деятельность, и поэтому в факте бегства их за границу в финале этой войны не было ничего удивительного. К их политической деятельности за рубежом мне придётся вернуться в соответствующей главе.
Итак, я стою на палубе «Херсона». В памяти остались на всю жизнь те тяжёлые, безотрадные и мучительные минуты, когда от моего взора постепенно скрывались в морской дали контуры Крымского полуострова, а на борту «Херсона» я увидел в обстановке неизжитых противоречий людскую кашу из самых разнообразных элементов тогдашнего буржуазного, чиновничьего, военного и интеллигентского общества, постоянно враждовавших между собою и очутившихся теперь у разбитого корыта на одинаковом положении и в одинаковых условиях.
Рядом с жандармским полковником сидел на узлах и чемоданах старый земский врач с семьёй, которого, может быть, ещё вчера этот полковник допрашивал «с пристрастием», в качество обвиняемого, по очередному делу о «потрясении основ». Около есаула Всевеликого войска донского, ещё недавно во главе сотни казаков с нагайками в руках разгонявшего толпу демонстрантов, можно было увидеть в полумраке трюма фигуру недоучившегося «вечного студента», быть может участника этой демонстрации. Редактор архичерносотенной газетки, ещё вчера призывавшей к погромам, пререкался с одесским биржевиком-евреем в битком набитой каюте, где яблоку негде было упасть. Чиновники деникинского Освага, сидя на свёрнутых в кормовой части палубы корабельных канатах, переругивались с бывшими репортёрами эсеровских и меньшевистских газет. А я, представитель младшего поколения дореволюционной московской интеллигенции, сын врача и сам врач, стоял, тесно зажатый в сгрудившейся толпе бывших царских и белых офицеров, то есть той касты, которая во все этапы моей жизни глубоко презиралась мною и всеми моими сверстниками и сотоварищами по происхождению, образованию и воспитанию.
Но если спросить, было ли что-либо общее у всех этих людей вышеперечисленных социальных категорий, то ответ можно дать только такой: уверенность в том, что Советская власть есть явление временное и что через несколько месяцев или самое большее через год на смену ей придёт что-то другое — что именно, никто из них не знал. Эта уверенность объединяла всю разнородную людскую массу, заполнившую 135 кораблей врангелевского флота, плывшего по водам Чёрного моря в грядущую неизвестность.
Капитаны, штурманы и команды кораблей врангелевского флота едва ли видели когда-либо за всю свою мореходную карьеру переход, подобный тому, который происходил в эти ноябрьские дни в Чёрном море.
Часть кораблей была совершенно не приспособлена для перевозки пассажиров; другая часть имела повреждённые машины и двигалась со скоростью нескольких узлов. Все палубы, каюты, коридоры, трюмы кораблей были забиты людской массой всех возрастов, обоих полов, различного социального положения и различных убеждений. Багажа ни у кого не было. Его и нельзя было брать, если бы он и был. Запасы продовольствия были исчерпаны в первый же день. Воды в перегонных кубах не хватало и на десятую часть пассажиров, никем и никогда не предусмотренных. На кораблях воцарился режим голода и жажды.
В пути люди рождались и умирали. С первого же дня плавания то с одного, то с другого корабля, груженного ранеными и тифозными больными, опускали в море трупы умерших. На «Херсоне», «Саратове» и других крупных судах было зарегистрировано несколько рождений. Около трёхсот врачей и свыше тысячи сестёр милосердия, привлечённых к этой невиданной массовой эвакуации большей частью насильственно, обслуживали эту полуторастатысячную людскую массу.
Двигаясь черепашьим шагом и в состоянии частичной аварийности корабли достигли Константинополя лишь через несколько суток.
Яхта Врангеля «Лукулл» в это время уже стояла в бухте Золотой Рог, а сам он на положении «бедного родственника» вымаливал у полновластных хозяев побеждённой в первой мировой войне Турции — представителей англо-французского командования на Ближнем Востоке — право убежища для остатков своей разгромленной армии и «гражданских беженцев», разделивших судьбу этой армии.
Ужасный вид представляла многотысячная масса обезумевших людей, переполнивших сверх всякой меры плывшие по Чёрному морю в направлении Константинополя корабли. Оборванные, месяцами не мывшиеся, заросшие щетиной, грязные, вшивые, голодные, осунувшиеся от бессонных ночей, стояли эти люди, тесно прижавшись друг к другу, на палубах, в каютах и трюмах. Большинству из них негде было сесть.
Но сколь бы ни была подавлена всем происшедшим их психика, они шумели, спорили, кричали, проклинали кого-то…
Слухи рождались ежечасно. Они быстро обходили закоулки каждого корабельного отсека. Осмыслить неизбежность всего происшедшего никто из беглецов не мог. Печальная действительность рождала грёзы, фантазии, бредовые мечты…
В одном углу «Саратова» или «Херсона» передавали, что на западе Белоруссии и в Польше генерал Перемыкин формирует грандиозную армию, которая не сегодня-завтра двинется на Москву.
В другом говорили об англо-франко-американском десанте, который высадится завтра одновременно в Крыму, Одессе и на Кавказе, и о том, что «союзники» уже вынесли решение, касающееся всех белых, плывущих сейчас по Чёрному морю: они составят ядро будущей противосоветской армии.
В третьем горячо обсуждали неизвестно откуда пришедшее известие о каких-то невиданных и неслыханных грандиозных крестьянских восстаниях, о том, что восставшие окружили Москву и что «большевики уже улепётывают во все лопатки…».
Каждый грезил и скрашивал печальную действительность как умел. И даже те, кто не был склонен верить ни в Перемыкина, ни в десанты, ни в крестьянские восстания, всё же считали, что происшедшая катастрофа поправима, что «большевизм в России — явление мимолётное» и что вообще особенно беспокоиться нечего, через несколько недель или месяцев «всё придёт в норму…».
Что же касается того, какую форму будет иметь эта «норма», мнения расходились.
Никогда эти люди не спорили так шумно и страстно, как сейчас, качаясь на волнах Чёрного моря. Они обвиняли друг друга; досылали проклятия всем и каждому, кто был с ними не согласен в оценке происшедшего; клялись расправиться с кем-то, кого они считали виновниками только что случившейся катастрофы; ссылались на историю, Священное писание, речи «вождей», пророчества партийных лидеров. Кричали и спорили долго — до седьмого пота и до хрипоты.
И только один вопрос, самый актуальный из всех, не занимал ничьего внимания: что ждёт их завтра после высадки на чужую землю и в какой роли и на какие средства они будут существовать далее, живя у чужих людей?