Война с Гитлером породила последний миф – героической обороны Одессы. Красная армия отступала по всему фронту, и к октябрю 1941-го Гитлер был под Москвой. Но под Одессой воевали румыны Антонеску, и оборона города затянулась аж на 73 дня. Для 1941 года такое было удивительно, а для Сталина стратегически ценно. Одесса пала только 16 октября, в день, когда едва не пала и сама Москва. Указом Сталина ее объявили первым в СССР городом-героем. Поначалу в СССР были лишь четыре города-героя войны – Одесса, Севастополь, Ленинград и Сталинград; мы этим очень гордились. В отличие от Киева и Харькова, город не был сильно разрушен и после геройской обороны недурно устроился под румынской оккупацией. За исключением одесских евреев, конечно.
И. К.: Одесса была еврейским городом?
Г. П.: До войны да. Евреев была треть населения, тысяч полтораста. После войны осталось меньше ста, и то лишь успевшие эвакуироваться. При румынах не было тотальных ликвидаций, как в Литве или в Киеве. Даже к концу оккупации Одесса не стала «юденфрай». Однако румынские союзники Гитлера внесли свой вклад в холокост. Их модель антисемитской политики – сегрегация и погромы. Когда оккупационный штаб в Одессе взорвали партизаны, румыны устроили многодневный погром, уничтожив двадцать тысяч человек разом. Убивали зверски. Евреев загоняли в старые дома и пакгаузы, забрасывали гранатами, поджигали. Отец помнил обгорелые трупы, выложенные для устрашения вдоль Торговой улицы. В еврейском погроме румынские солдаты были готовы участвовать, но в «эндльозунге» нет. Педантично истреблять евреев по спискам, как немцы, румыны не стали.
Помню, прямо на углу Школьного переулка, где прошло мое детство, жил часовщик Лурье, у его двери висела табличка с именем и профессией – «часовщик Лурье». «Часовщикъ» было написано с твердым знаком, по дореволюционным правилам. Под ней сидел в кресле сам старик часовщик с парализованными ногами, и за ним ухаживала женщина. Вот их история: в 1941 году он попал в румынский лагерь, чинил там часы начальству, и под конец комендант его отпустил. Лурье говорит: «У меня тут жена» – комендант разрешил забрать и жену. Первую женщину, встреченную по дороге к воротам, Лурье захватил на свободу, и она с ним осталась до смерти.
Родители рассказывали, как румыны и немцы зверствовали в отношении евреев. Ребенком я в ужасе читал румынскую оккупационную прессу, которой были подклеены географические карты. То были насквозь антисемитские издания. Издавали их, кстати, бывшие советские партработники. Тем не менее евреи жили вокруг, и все мои друзья были евреи. Я жил в очень еврейском районе, между Новым рынком и Молдаванкой. О существовании еврейских национальных чувств узнал только в 1967 году от друга детства, восторженно рассказывавшего о победе Израиля в Шестидневной войне. А я был прямо противоположных чувств и рыдал в подушку, когда Насер подал в отставку.
Само понятие «коренного населения» чужое нашим местам. В одесских семьях, если верить рассказам, по происхождению все европейцы. Если из России на Запад бежали, то в Одессу наоборот, стекались бродяги со всей Европы, создавая космополитический аромат. И у меня по отцовой линии был некий беспокойный немец Дорн, якобы в середине XIX века проклятый отцом и отправившийся прочь из Германии искать судьбы. Этот Дорн поехал в Америку, проехав всю ее, и ничего себе не нашел. Пересек Тихий океан, Россию и после всех приключений женился в Одессе. Его сын уже был православный поп.
У мамы родовой миф еще туманней, о некоем голландском матросе, якобы еще в XVIII веке женившемся на башкирке. Мамина линия вышла из Варшавы, а ее отец-белорус, отвоевав, осел в Херсоне. Херсон – город рядом с Одессой, в устье Днепра. Два часа езды, но дух совершенно другой. Это речной alter ego Одессы. Тоже в прошлом очень богатый город, столица экспортеров зерна, Херсон был даже губернской резиденцией, но он ничуть не космополитичен. Эта родина Льва Троцкого несомненно украинский город.
И. К.: Значит ли это, что в Одессе жили космополиты – даже среди тех, кто так себя не осознавал?
Г. П.: И да, и нет. Одесса украинизацию саботировала. Вывески магазинов на украинском всюду висели, но все говорили по-русски. И главное, одесский городской миф был стилистически чужд мифу «советской Украины». Первой столицей УССР был технократичный русский Харьков. Киев получил столичный статус формально с 1930-х, а фактически лишь после войны. Киевляне проводили, как тогда говорилось, кадровую «рустикализацию». Кадрам сельского происхождения, говорящим на плохом русско-украинском диалекте – «суржике», отдавали преимущество. Одесса всегда злила киевскую сельскую номенклатуру. После войны город официально считался «наказанным». Чем нас наказывали? Срезали инвестиции на капитальное строительство, и город долго стоял в руинах. Киев слал управлять Одессой некомпетентных начальников, отборных болванов и антисемитов. Один такой, увидев в центре города скульптуру – античную копию Лаокоона, велел срезать его мраморный фаллос. В перестройку статую реабилитировали и кастрированному Лаокоону приделали гипсобетонный эрзац. На темном античном мраморе бетонный пенис сиял, как маяк гласности.
И. К.: В юности ты мечтал покинуть Одессу или хотел в ней жить и умереть?
Г. П.: Этот любопытный вопрос я не мог решить до 25 лет. С одной стороны, Одесса превосходна, и одессит втайне наслаждается хвалами ей от других. Но и бросить родину для одессита всегда было чем-то нормальным. Почти все, кем одесситы гордятся, – те, кто не остался в Одессе. Они уехали и состоялись в других местах. Одесса своих знаменитостей легко экспортирует. Начиная с Дюка де Ришелье, который вернулся во Францию премьер-министром Людовика XVIII, до космического гения Сергея Королева и Анны Горенко, в Петербурге ставшей Анной Ахматовой.
У меня не было стремления оставить свой город. Впервые такая мысль возникла в 1968 году, в дни одержимости Че Геварой. Недавно разбирая блокноты, нашел тетрадь, исписанную испанскими фразами, – это я взялся учить испанский, думая сбежать на революционную Кубу. Но философский роман с Марксом похоронит экзотику, а интересы переключатся на Москву, где жили мои новые учителя.
И. К.: Как до тебя дошел Че Гевара и вся эта левая мифология?
Г. П.: Кубинской контрабандой. Левая традиция в Одессе отсутствовала, и я с друзьями ее выдумывал, взяв 1968-й за основу. В журнале «Куба», выходившем по-русски, вычитал историю Че Гевары. СССР тогда еще идейно враждовал с Кастро из-за экспорта революции и критики «советского обуржуазивания». (Перелом настал позже, когда Кастро резко одобрил вторжение в Чехословакию.)
Со школы я жил международными новостями о войнах во Вьетнаме и на Ближнем Востоке, деколонизации и переворотах. Зачем поглощал так много для школьника литературы по мировой политике? Я всюду искал спрятанный от меня конфликт. Сняв Хрущева, власти взяли курс на деполитизацию, упирая на потребление и отказ от идейного универсализма. Пятидесятилетие Октября в 1967 году было последним революционным праздником, где промелькнули остатки идейной искренности. В стране победившей утопии сама она стала бранным словом. Горизонт сузился, Советский Союз погружался в провинциальный «реальный социализм», теряя свой глобалистский шарм.
В Одессе это чувствовалось даже сильней. Город выглядел неубранными подмостками мировых премьер. Но шрамы истории были реалистичны и эмоционально сильны. Я рос среди руин империи, революции, гражданской и Второй мировой войны. Войны не застал, но вокруг меня в детстве не было ни единой целой, необстрелянной стены. Дед Василий водил смотреть мемориал памяти жертв погрома и на стене еврейского кладбища показал следы залпа: здесь в 1920 году расстреливали французских коммунистов-легионеров. Сам дед побывал эсером, но в 1917-м, разозлившись на «это трепло Керенского», порвал с партией. Заурядные на вид горожане были участниками тайных драм. Учитель английского в школе был из группы переводчиков Сталина и рассказывал о нем смешные истории. На библиотекаря соседней библиотеки указывали как на бывшего секретаря аргентинской компартии. При перевороте он укрылся в советском посольстве и жил там, пока его не вывезли в чемодане. Разумеется, ничего этого нельзя было проверить. Дядю Тоню после войны гоняли в порт ночью грузить ящики с «шмайсерами» для Израиля, а молодой Теодор Шанин в Палестине их разгружал. Гигантский одесский порт источал левантийскую ауру стран, где время продолжается. А в городе история остановилась, и от нее были только обломки. Наш дом стоял уцелевшим в треугольнике развалин, где мы детьми искали патроны и осколки бомб.
И. К.: Насколько воспоминания о терроре 1930-х присутствовали в коллективной памяти города?
Г. П.: Прошлое от детей скрывали. У нас в семье погиб только один человек, муж бабушкиной сестры инженер Долидзе, грузин. Муж другой бабушки Нины Романовны, дядя Тоня, в молодости был «зиновьевец» и попал под следствие. Тогда он забрал семью, уехал строить ДнепроГЭС и там уцелел. Маминого отца деда Костю, кадрового военного, спасла бериевская амнистия 1939 года. По субботам мужчины играли в домино. Приходил начальник дедова цеха, инженер, недавно вернувшийся из сибирских лагерей. Он с размаху бил костяшками домино, приговаривая: «Вот как бить надо, товарищи, – вы нас бить не умеете!» Инженер гордился тем, что при побоях уберег зубы, и охотно их показывал – его черновато-желтые зубы меня пугали. По суду он заставил того, кто написал на него донос и занял квартиру, вернуть одну комнату из трех. Теперь они все жили вместе. По утрам инженер стучал в двери: «Вставай, сексот, мыть парашу – твоя очередь!»
Люди возвращались из зверских лагерей, но выглядели мирно и легко социализировались. Тема Сталина мелькала в разговорах взрослых, лишь поскольку ее поддерживала хрущевская печать. Террор 1937 года сильней бил по партийной интеллигенции, а Одесса была городом беспартийных. Тем более держали вне партии тех, кто побывал в оккупации, как отец. Ограничительная строка «Пребывание в оккупации» в советских анкетах оставалась еще долго после войны. Так я вырос в беспартийной семье.
В Одессе я не встречал чего-то подобного московским кружкам жертв сталинских репрессий. Ходили только страшные байки. Все одесситы знали историю учителя музыки Теофила Рихтера, отца великого Святослава. Немец-лютеранин, органист в одесской лютеранской кирхе, Теофил учил музыке будущих ракетных конструкторов Королёва и Глушко (тоже одесситов, кстати). При отступлении Красной армии из Одессы органиста пристрелили как «немецкого шпиона». Мать Святослава вышла замуж за другого музыканта, коллаборациониста. И тот, взяв фамилию Рихтер, уехал в Германию как фольксдойче.