— Я пребываю в комнатах, где до меня находился господин Белецкий и откуда ваши люди повели его на расстрел… Вся вина этого доброго старика, к слову, была только в том, что он при царе занимал высокий пост министра. Даже из газет вашего направления я узнаю, что таких несчастных, как Белецкий, вы уничтожаете десятками и называете все это «красным террором». Ваш «красный террор» ничего не имеет общего с человечностью, гуманизмом. Какое же сообщество вы хотите построить? Я с ужасом смотрю в будущее России…

Петерс:

— Не собирался дискутировать с вами о гуманизме. Здесь мы расходимся полностью. Кстати, военные меры со стороны красной власти предприняты, чтобы защитить тех, кто на своих плечах выносит революцию. Террор большевики всегда осуждали, не они изобрели гильотину, у них нет ничего подобного Тауэру, к виселицам которого Англия «на законном основании» приводит всех неугодных, называя их преступниками. Я вам рассказывал, как был свидетелем казни лорда Кейсмента. У нас нет линчевания — этого изобретения американской демократии. Большевики, когда они взяли власть, проявили удивительную мягкость, снисходительность даже к тем, кто им желал погибели, был уличен в преступлениях против власти Советов. Я тогда так же был настроен, как все, и не мыслил, что в новой России придется вводить смертную казнь, которая была отменена на II Всероссийском съезде Советов. Мы, большевики, еще вчера смотрели на мир через розовые очки, полагая, что снисходительность и есть гуманизм, человечность. Нас проучили… Схваченный на месте преступления, генерал Мельников дал нам письменное обязательство («честное слово») больше не выступать с оружием против Советской власти. Его освободили. Был освобожден под «генеральское слово» и другой генерал, Краснов. А где они теперь? Воюют против нас! Словно и не было их «честных» обязательств. Расскажу вам об одном «секрете» ВЧК. В течение месяцев мы в своей среде обсуждали вопрос о смертной казни и твердо отклонили ее как средство борьбы с врагами. Бандитизм же в Петрограде тогда стал расти ужасно; мы арестовали князя Эболи, этого «короля бандитов». В итоге решили, что применение смертной казни неизбежно, и расстрел Эболи был произведен по единогласному решению. Когда же против Советской власти двинулись белые генералы, «союзники» интервенционистски пробрались в Россию и вместе стали уничтожать рабочих и крестьян, начались взрывы и убийства. Это делали террористы. Мы вынуждены были ввести расстрелы. Я располагаю достаточно точными данными… За первое полугодие восемнадцатого года мы поставили к стенке 22 лица — все они были схвачены на месте преступления с оружием в руках. В июле события стали нарастать… В 22 губерниях России за один месяц было совершено 414 террористических актов против учреждений власти, их представителей. В августе, помнится мне, около 350, а вот в сентябре, еще в незакончившемся месяце мы их учли уже более пяти тысяч… Кульминацией была попытка убить нашего вождя товарища Ленина…

Локкарт:

— Мы здесь ни при чем!..

Петерс:

— Возможно, вы и ни при чем. Но ваши поощрительные действия политическому бандитизму, поддержка белых генералов, прямая интервенция в России создали обстановку для усиления террора, который наши трудящиеся люди назвали «белым террором». Мы сняли розовые очки, поняли, что наша мягкость погубит нас и нашу революцию. Мы кончаем с «добренькими дядями» из монархистских кругов бывшего царя Николая; это он с вашими Ллойд Джорджем и Пуанкарэ заварили бойню между народами, государствами. Война стоила нам уже миллионов жертв — убитых, отравленных, умерших от тифа и голода. И разве честь нации не требует, чтобы министры, повинные в кровавом союзе с царизмом, союзе, вызвавшем столько жертв, были привлечены к ответственности! Мы никому не мстим, расстреляли явных белогвардейцев, царских палачей, которые уже сидели в тюрьмах в ожидании народного суда… Всякие страхи рассказывают о ВЧК, рассказывают и у вас в Лондоне, господин Локкарт, мол, в России расстреляли восемь тысяч профессоров, а их-то вообще у нас не будет и половины этого числа!.. Признаюсь: в эти дни ВЧК имеет большие неприятности только за то, что в «Вестнике ВЧК» допустили мысль о возможности применения крайних мер к арестованным контрреволюционерам при их допросах. Нам написали письмо, где такая идея проводится, и мы опрометчиво напечатали его в «Вестнике…»[28].

На заседании ЦК РКП (б) было сказано не менее резко по поводу письма-статьи, «восхваляющей пытки», и было отмечено, что «при этом редакция в примечании не указала на свое отрицательное отношение к статье нолинцев». Выступление нолинцев и позиция редакции были осуждены. Не менее крутыми оказались и меры организационные. «Вестник ВЧК» должен прекратить свое существование — таково было решение ЦК РКП (б). Была назначена комиссия: Каменев, Сталин, Курский — с целью «обследовать деятельность чрезвычайных комиссий, не ослабляя их борьбы с контрреволюционерами».

Мучительная гримаса исказила лицо Петерса, он продолжал:

— Так вот. «Красный террор» вылился из глубокого возмущения не столько верхушки советских учреждений, сколько наших рабочих, красноармейцев, женщин — все они глубоко потрясены жестокостями врагов. Мои товарищи видели в Елисаветграде пять тысяч трупов чисто гражданских людей[29]. Мне запомнилась телеграмма, в которой говорилось, что собрание стольких-то тысяч рабочих, обсудив вопрос о покушении на товарища Ленина, постановило расстрелять десять буржуев. Массовое возмущение подействовало на ВЧК, на местный аппарат, и «красный террор» начался без директив из центра, без указаний из Москвы.

Локкарт:

— Слушаю вас и начинаю думать, что вы — не мягкий человек. А ведь вы имеете семью, у вас есть маленькая дочь, и, думаю, мечтаете о дне, когда она будет с вами и вы будете проводить свободное время с ней…

Петерс:

— Не время сентиментам. Но мечтаю. А пока ваша гуманная Англия заваливает прихожую дома моей семьи в Лондоне газетами, в которых меня описывают неким чудовищем (газеты доставляют бесплатно!). Моя дочь не может показаться на улицу: там все дни простаивают типы с лозунгами и кричат: «Маленькая Мэй, убирайся в Россию к своему красному отцу!» Вот так, господин Локкарт!

Петерс мог выложить еще немало аргументов и доводов. Мог сказать, что еще не остыла кровь убитых Урицкого, Володарского, Нахимсона, Шейнкмана и многих, многих других. «Правда», «Известия» почти в каждом номере помещали некрологи — тяжелые свидетельства кровавой работы вражеских сил в России[30]. Но и то, что им было приведено, Локкарт не смог опровергнуть… И Петерс прямо сказал англичанину, что революция в России — это время, когда каждому надо задуматься: что делать, куда идти — с народом, против него или его покинуть. Локкарт, вероятно, понимает, что его карьера закончилась. Он в России провалился. И почему бы Локкарту не поразмыслить над тем, чтобы остаться в России, создать себе новую жизнь, счастливую. Предстоящий суд, безусловно, учел бы положительно такое желание. Работа для Локкарта найдется. Время капитализма все равно прошло.

Локкарт, сидевший полубоком к Петерсу, повернулся к нему всем корпусом, с некоторым удивлением, стал почти рассматривать Петерса.

— Вы не ослышались, господин Локкарт, я сказал то, что сказал: зову вас сжечь мосты к прошлому, у которого нет будущего. Перед вами есть добрые примеры. (Петерс указал на капитана французской армии Жака Садуля, который в сентябре 1917 года прибыл в Россию в составе французской армии, а вот теперь объявил, что поддерживает Советскую Россию. Назвал достойным гражданина поступок Ренэ Маршана…)[31].

Локкарт молчал, как молчат отрешенные, сосредоточившиеся в себе люди, вдруг каким-то чудом узнающие, что говорят о чем-то очень для них важном. Поднял голову, спросил:

— В самом деле суд может сделать в таком случае для меня снисхождение?

— Что решит суд, не могу сказать, — Петерс развел руками, — но за свои слова отвечаю, они не «нонсенс», над ними, на вашем месте, я подумал бы крепко. Советская власть принимает каждого, кто хочет жить по справедливой мерке и честно…