Он улыбнулся и перевернулся, сев на край кровати. Лишившись его прикосновений, я почувствовала, как меня пробирает холод.

Мы на самом деле спали вместе? Как любовники, сплетённые, будто две ниточки изношенной верёвки, посреди шёлковых простыней?

Неужели я влюбилась в этого монстра? А был ли он монстром вообще?

Мои глаза перефокусировались на его спину, и я заметила, что он наблюдает за мной. Потянувшись, я нежно коснулась его кожи. Представляя себе ремень. Представляя себе синяки.

«Не трогай крылья бабочки».

— Чего ты хочешь от меня? — осведомился он.

— Что?

— Сегодня. Ты хочешь того же самого?

Я хотела сказать ему правду: что я нуждалась только в… Нём. Я хотела, чтобы он остался со мной, обнимал меня, прижимал и мучил поцелуями, как делал это в первый раз. Боже, я хотела всего этого и даже больше. Но я не могла позволить ему узнать о том, какую власть он имеет надо мной.

Не впервые я задалась вопросом, было ли всё это уловкой. Но тогда я вспоминала фотографии мальчика и проглатывала свои сомнения. Нет, он был реальным. Всё это было реальным. Как и нотки желания, закрадывавшиеся в его речь, когда он говорил со мной.

— Чего ты хочешь? — повторил он устало.

Будто бы подготавливал себя к Сизифову труду (прим. ред.: выражение, означающее тяжёлую, бесконечную и безрезультатную работу и муки (см. миф о Сизифе)): попытаться никого не убить сегодня.

— Не знаю, — я не произнесла того, что хотела сказать.

«Пойдём в постель. Поцелуй меня».

«Сделай меня своей».

— Как насчёт сделки?

Он говорил так разумно. Так рационально. Как будто бы я была равноправным партнёром в этом соглашении. Он знал, что это неправда. Но я, наконец, поняла часть страданий, которые мучили его изнутри. Поняла его потребность накинуть завесу на всё, что он делал.

Он был не единственным здесь, кто стыдился прошлого.

— Давай.

— Вопрос за вопрос.