— Да ладно вам всем трусить-то? Предрассудками земля полнится! Месяц назад якобы бабу ограбили, а вы до сих пор в обход бегаете что ли? Во даете!

— Мало ли что, — пожал плечами Коля. — Береженого Бог бережет. Ну, бывай.

Отшвырнув окурок, рассыпавшийся по асфальту яркими оранжевыми искрами, программист сбежал по ступенькам и быстро пошел к автобусной остановке. Павел еще постоял, докуривая, и сунув руки в карманы, выдыхал уголком рта дым и пытался прийти в себя. Потом медленно побрел к деревьям, покрытым мутными дождевыми каплями. Он прищурил глаза, давая им отдых и чувствуя, как тяжелое давление на виски медленно отступает.

На улицах никого не было, все куда-то попрятались, хотя в это время обычно часто встречались группки попивающих пиво студентов. Обычно за кустами на лавочках сидит молодежь, то и дело раздаются взрывы хохота.

Павел прошел через ворота парка и остановился, прислушиваясь. Ничего. Ему вдруг показалось, что Москва разом вымерла, но нет. Тявкает где-то в отдалении собачонка, слышны повизгивания далекой сигнализации.

Морось как-то сама собой закончилась, некоторое время в воздухе висело тревожное ожидание и Павел, часто оглядываясь, почему-то ускорил шаг. Его тень, рожденная редкими фонарями, то удлинялась, то становилась короткой и густой, а то вдруг раздваивалась, и тогда Павел ловил себя на мысли, что думает об этой тени, как о преследователе. Он боится того, что может произойти, но он готов.

— Тьфу ты, — проворчал юноша, — точно перетрудился. Всякая чушь в голову лезет…

Паша остановился, положил на мокрую скамейку полиэтиленовый пакет с бумагами и присел. Надо было еще покурить, не стоит заявляться домой таким нервным, что подумает мать?

В виске родилась неожиданная боль, и Павел поднял руку, коснувшись лба. Вспомнились слова отца:

— Инженером надо быть, инженером! Вот работа для настоящего мужчины. А что твоя генетика? Она лишит тебя зрения!

Только головных болей мне и не хватало, — невесело подумал Павел.

Густой сигаретный дым в ночном влажном воздухе казался клубами, поднимающимися с пожарища.

В конце аллеи показалась одинокая сгорбленная фигура. Она едва ковыляла, опираясь на палку и таща авоську, так что Павел хорошо успел разглядеть приближающееся чудовище. Старушке было уже лет сто, наверное, годы согнули ее пополам и взгромоздились на спине уродливым горбом. Как боги Олимпа, годы правили каждым ее движением. На карге было шерстяное, потрепанное пальтишко и огромные, пятидесятого размера галоши, которые были ей безнадежно велики. От того старуха шла очень медленно, шаркая, чтобы не потерять безразмерную обувь.

Доковыляв до скамейки, где сидел Павел, бабулька остановилась, потопталась на месте и вдруг прошамкала беззубым ртом:

— Подай нищенке, сынок.

При этом старуха так и не взглянула на юношу, продолжая вглядываться в зеркальные лужи под ногами.

— Ты иди, старая, — сказал грубовато Павел. — Нет у меня ничего для тебя.

— Поди, в церковь даже не ходишь, — проворчала карга, махнув перед лицом Павла тяжелой авоськой. — Накажет тебя Бог, накажет. Отымет все, даст другое! Как у меня. А я знаешь как сладкое люблю? Страсть просто! Девкой была, так сдобу любила. И булки и пряники! И пирожки с джемом…

Павел встал, полный раздражения, перепрыгнул через заборчик и, чавкая по грязи, заторопился напрямик между деревьями. Только полоумную бабку выслушивать еще и не хватало!

Паша неосознанно не любил стариков. Он не мог бы твердо сказать, из-за чего он так сторонится их. Он мог бы предположить, что виной тому обычно неспособность стариков держать свои воспоминания при себе, но это было не так. Ну что с того, что они частенько что-то бормочут? Ну и пусть, тут дело было совсем в другом.