— А я думаю, — заявляет Гордон, — что это очередной фокус. ФицОсборн медленно, в два приема, стягивает правую перчатку. Уголки бывшего брачного договора целы-целехоньки, разве что очень горячи на ощупь. И это тоже не просто так. Бродяга с интересом наблюдает, как шевалье прощупывает тыльную сторону пергамента.

— Знали? — спрашивает фицОсборн?

— Да, — кивает взломщик, грабитель, истребитель государственных тайн и возможно государственный изменник — правда, не в этом государстве. — Мы купили одну копию. И, конечно, довольно тщательно ее обследовали. И метку переписчика нашли. «Нет ни малейшей возможности окончательно убедиться в том, что сгорела не копия, — говорит себе фицОсборн. — Эти горелые клочья уже никому ни о чем не расскажут. Но откуда взяться копии, если их делала только Колета? Копия с копии? Мы ведь все до конца не выловили. Какая хорошая, яркая, в пять красок иллюстрация к нашей повести о неудачном розыске образуется: взял, нашумел и немедленно явился сюда, к мэтру, а как только улучил минутку — немедленно сжег это яблоко раздора. Ни себе, ни другим… Благодетель наш. Или — сжег копию, все-таки копию, а оригинал у него обмотан вокруг плеча или еще где-нибудь припрятан? Время было…» Бродяга смотрит ему в глаза. Улыбается. Неприятная у него улыбка, и глаза слезятся. Белладонна и цвет меняет, и видеть в темноте помогает, а вот на свету слишком чувствительное зрение подводит. И выдает. Но это сейчас не важно.

— Я вот думаю, — говорит бродяга, — если я стану сопротивляться, это добавит к сцене или отнимет от нее?

— Отнимет, — рокочет де ла Валле. Чудо из чудес, господин граф не хочет драться. Впрочем, не такое уж и чудо: из драки здесь, в не слишком-то просторной комнате, разгороженной длинным широким столом, где помимо того две конторки, пяток стульев, ничего приятного ни для кого не выйдет. Однако ж, потребность убедиться в том, что нас не водят за нос, выше приятствий и удовольствий. Лучше всего это, пожалуй, понимает Гордон, который в удовольствиях смыслит мало, а в необходимости служить до предела сил и немножко больше — гораздо лучше. Смотрит, словно пытается освежевать альбийца взглядом.

— Желание зрителя закон… — Альбиец снимает куртку, кладет ее на стул, делает шаг назад. Рубашка грязная и залатана кое-как, а вот запах… это ее поливали, вином, пивом, еще чем-то. И потом дали полежать на солнышке. И, возможно, хранили в сундуке с парочкой других таких же. Если бы выменяли у настоящего бродяги, там было бы кое-что еще, помимо пятен. Рубашку он снимает через голову — и только чудом не запутывается в ней. Ножны с руки нужно отстегивать раньше. Благородных дам в комнате нет. Менее благородные дамы пережили бы этот танец семи покрывал. Четверо взрослых мужчин его тем более переживут — разве что бедный Гордон будет в очередной раз потрясен глубиной падения этих презренных альбийцев. На чем все присутствующие, включая презренного альбийца, сойдутся, не сговариваясь. И пали — ниже некуда, и решительно ничего важного нельзя увидеть, если альбиец снимет с себя все до последней тряпки. Значит, при нем ничего нет.

— Вот, — говорит, предусмотрительно отодвинувшись подальше от де ла Валле, мэтр Готье. — Вот как переоденешься в шлюху, так и манер нахватаешься, не только блох. Горожане и их предрассудки. Альбиец, наученный горьким опытом, наклоняется, чтобы вытащить еще один нож — из башмака.

— Господь наш, — склочным женским говорит он, — водился со шлюхами и не водился с купцами, нет? Хорошо звучит. Достоверно. Пропитой, сорванный, сиплый и несомненно женский при том голос. Так и видится за ним долгая грешная жизнь. Зимой топчешься у своей лачуги или греешься у бочки, потому что и угля-то в доме нет, не на что купить, летом изнываешь от жары и пьешь, что попало, лишь бы жажду утолить…

— Мы уже поняли, — вежливо говорит фицОсборн, — что вы можете показать нам лишь… полную свою невинность.

— Если бы у меня что-то было, я бы на это и рассчитывал, — улыбается альбиец и берет со стула рубашку. — Но у меня ничего нет. Я пришел сюда именно за этим. — Он кивает в сторону жаровни. Конечно же, он перед тем, как идти сюда, перед тем как идти в дом Ренварда-саксонца, подготовил себе надежную защиту, так что если с головы господина посла упадет хоть волос, то танцем семи покрывал все не ограничится, будет тут и резня в Вифлееме, а мы окажемся теми младенцами, потому что ссориться будут коронованные особы. Так что брать господина посла под локоток и спрашивать, куда же он дел оригинал, нельзя. Если он его и вправду дел.

— Скажите, сударь, — задумчиво интересуется Гордон, — это вас с пристрастием допрашивали?

Гость мэтра Эсташа, уже наполовину в рубашке, перекосившись, смотрит на серию узких коричневых полосок на правом боку…

— Это? Это я уже и не помню. Еще бы ему помнить. Отметин у него — своих, не деланных, — любой каторжник позавидует. То есть, посочувствует. Вперемешку, потому что своей такой красоты нет, а если представить себе… Впрочем, мы и так прекрасно знаем, что в Альбе жизнь довольно-таки веселая и более чем насыщенная. Особенно у рыцарей в первом поколении, особенно в этой службе. «Белый кот» усердно движется к тому же; о том, кто и что он на орлеанском дне, мы уже знаем.

Благо список примет таков, что найти обладателя не сложно. Если обладатель не сидит под корягой.

— Я прослежу за тем, — вздыхает фицОсборн, — чтобы молодой человек был возвращен вам в целости и сохранности.

— Достаточно его не задерживать, когда он соберется вернуться, — усмехается Маллин.

— Я приму это к сведению, сударь. За спиной раздалось что-то вроде еле слышного вздоха. ФицОсборн обернулся. Уже погасшая жаровня была пуста — остатки пергамента просыпались пеплом сквозь решетку. Так проходят тайны мира.

22 октября, день Большой королевский прием отличается от большого королевского же выхода как праздничное королевское платье от повседневного. Силуэт тот же, пропорции те же, но все многократно пышнее, ярче, наряднее, торжественнее… Другой зал того же дворца, другое убранство, а присутствующие хоть и те же, но тоже заново начищены, отполированы, вылощены и наряжены. Другие придворные наряды — всякий раз новые, разумеется, только вчера окончательно пригнанные портными. Наиболее роскошное — и наиболее бесполезное — оружие. Аурелианский двор приятно отличается от, скажем, франконского, не говоря уж об алеманских баронствах, тем,

что к торжественному выходу здесь обычай велит непременно принимать ванну. А что некоторые ограничиваются только этим… что ж, хотя бы большие приемы они не портят. И все же, как ни крути, Аурелия — страна варварская, и даже куда более варварская, чем королевство Толедское; и никак не определить, не выразить, не записать это варварство, этот привкус дикарства, древнего, тщательно лелеемого.

То ли в воздухе оно, то ли в почве, то ли в крови у всех этих дворян. Несомненно одно: оно неизбежно и неистребимо. Это как с крышами — знатные люди в Орлеане стремятся поставить их повыше и побогаче, насажать флюгеров… но выложить на этой крыше простенький узор из черепицы или плитки — выше их разумения. Может быть, потому что цветная черепица стоит ровно столько же, сколько простая, а они не понимают ценности, не выраженной в деньгах или могуществе. Сегодня после приема — или даже на приеме — Его Величество даст ответ на предложения своего брата, короля Арелатского. Ответ будет отрицательным — странно ждать иного. Что ж, вздыхает человек, похожий на ворону в павлиньих перьях, океан не выпьешь, всех сражений не выиграешь, хотя, чем старше становишься, тем острей чувствуешь любое поражение, даже неважное. С грамотой не удалось; могло бы удаться — но оба отпрыска династии