тем, что к нам сюда по картежным делам захаживают… нашел я этот футляр, нашел. Там, где плохо лежал. Так вот, други мои, тут в этом пергаменте с каракулями — добрая тысяча золотых. Не верите? А давайте Жака-грамотея позовем, он нам прочитает. Самому любопытно же, из-за чего столько шороху. Позвали, прочли. Ахнули. Пристали — где взял? А где-где, там больше нету. Нету? Тут уже и железки наружу пошли — ах нету? А ребята серьезные, им что зарезать, что чихнуть, сердить их — себе дороже. Ладно, был в одной заречной компании за подай-принеси, позвали, деньгу большую обещали, да и не обманули, платили ничего так. А торговали копиями с этого дела, если в цене сходились. Если не сходились, концы в воду. А недавно, слышали же, не то конец великоват вышел, не то вода мелка, так что пошли ребята святого Петра искать. А Дона с ними не было, не брали его на серьезное. Сидел, норку стерег. Потом понял, что один остался, и все лежки, где только был с этими, обыскал, да вчера и нашел. Но одному же не продать.

Сразу не поверили — тут дураков нет, слову верить, здешним словам цена грош. Фальшивый и ломаный. Проверили. Все выяснили — и какие концы в воде не уместились, и кто дело делал, и почем копии торговали. Сошлось — до имени, до угла. Дона, говорят, гадина, ты что ж нам приволок? Подарочек от Подарочка, вот те на. Это же… Это — как в древности говорили, со щитом или на щите, умничает

Жак-грамотей. Либо до конца года будем гулять и горя не знать, и все девки наши,

и ходить в шелке — либо порежут нас и прикопают, никто не вспомнит. Но лучше уж попытаться продать. Пусть эти угли кому другому руки жгут. Продать… трудно, но можно. Дворяне — тоже люди, и вино пьют, и в карты не прочь, и девицы им нужны. Значит, первым делом найти такого, чтобы на него заход и крючок был. А то может и сдать или зарыть даже. И предложить, за живую денежку. А уж как его за такую службу отблагодарят, мы считать не будем. И в карман ему смотреть. Свою цену взял — и гуляй. Вон, те, прежние, большего хотели, так кто лежит, кто висит. Сговорились, срок назначили, цену, место — а вместо того нормандского дворянчика пожаловала городская стража, да не просто абы кто, а тот отряд, что известно кому служит. Тайной службе Его Ненастоящего Самозваного Величества. И при отряде два хмыря из благородных — смотрят, чтоб никого не упустили. Выволокли из дома наружу, не отличая Дона от подельников, спиной да ребрами его все ступеньки пересчитали, а домишко добротный, каменный, в два этажа, уже,

считай, и не вдоль реки, а почти что в чистом квартале. Снаружи уже толпа — вся с той, с чистой стороны улицы, даром что зовется эта улица Кривой. И конечно — только глазеть. Нечего делать честным обывателям, за всякую сволочь вступаться. Да они, кто попроще, и сами бы, дай им случай, добавили… Только не для того мама конопатого Дона родила да подкинула, чтобы так пропадать. Дернулся, носками за желтую брусчатку уцепился…

— Лю-у-ди! Чего стоите? Войны дождались, пожара дождались, чумы дождетесь! Король у нас ненастоящий, все беды от того! А стража, видно, сама не знала, за чем пришла — да кто ж им, простым-то, о таком деле скажет? Так что сначала заткнуть не поторопились, а потом сами столбами встали, кричи — не хочу.

— На то грамота есть! У них она! Отобрали! Возьмите! За правду убивают!

Тут и подельники подтянулись — может, случится счастье, может, отобьет толпа ради интереса послушать. Тоже упираются да орут напропалую:

— Ненастоящий король! Младший! Узурпатор!

— Незаконный! От многоженства!

— Сами читали! — вопит Жак-грамотей. — От незаконного брака при живой жене их линия пошла! У нас истинное свидетельство есть! Брачное!..

Хрусть! Были у Жака зубы, даже через один не гнилые — все посыпались. Теперь очередь Дона.

— У них доказательство! Отдадут Луи-самозванцу и сожгут! Сокроют! Чего стоите? Нет, не судьба. Толпа не та, не тот квартал, не готовы. Вот через часок прокипят, тогда бы… да поздно будет. А тут еще и грохот с двух сторон, конные.

— Лю-у-у-ди! Гореть же нам и детям нашим!.. — С кулаком в брюхе не поговоришь, тут только на мостовой корчиться и воздух глотать, а как рот раскрыл… так опять добавили, башмаком уже. И поволокли всех в тюрьму, и закинули там в одну камеру — избитых, злых,

притихших. Хорошо еще, что приковали всех по углам, не дотянешься друг до друга, а то Дона бы за такое загрызли бы и руками на части порвали. Подвел все-таки всех под виселицу. Теперь допрашивать примутся, жилы тянуть, шкуру жечь. Скоро и повесят всех, зачитав приговор, назвав имена. Только вместо конопатого Дона найдут еще кого-нибудь конопатого, а он свою службу сослужил. Теперь можно из

Орлеана в Лимож или Кан перебираться. Для верного человека всегда дело найдется.

Так ему когда-то объяснили в приюте — и не обманули.

17 октября, день Его Величество Людовика называют отцом отечества, называют вслух, pater patriae, почтенный латинский титул, как ничто иное отвечающий природе королевской власти. Ибо монарху и следует править по-отечески, быть мудрым и милостивым — и заполнять своею попечительной волей все щели, куда не проникает закон… давнее правило Меровингов. А если «отец» своих детей, а особенно дочек,

любит больше, чем следует, так это большая удача, потому что мужская сила короля питает землю. И во все это обязательно почти верить. Верить — потому что в какой стране посол живет, на том языке и воет. Понимать всегда лучше изнутри. А «почти» — потому что, уверовав полностью, обязательно упустишь тот момент, когда аурелианцы развернутся и не менее страстно уверуют во что-нибудь другое.

Королевский выход — главное событие придворного дня. Его Величество, восстав от трапезного стола, готов склонить слух к чаяниям подданных. Никто из малых сих не останется не услышанным, всякий голос да достигнет королевского сердца… Господин посол, граф Вьеннский, будучи представителем соседней державы,