— Или какой-то инертный раздражитель, оказывающий на кишечник механическое воздействие и затем быстро удаляемый.

— А припадки?

— Возможно, что-то в том же роде. Но не знаю, Алекс. Я на самом деле не знаю. — Стефани опять сжала мою руку. — У меня нет ровно никаких доказательств. А вдруг я ошибаюсь? Мне нужно, чтобы ты был беспристрастен. Примени в отношении матери Кэсси презумпцию невиновности. Может быть, у меня предвзятое мнение. Попытайся проникнуть в ее мысли.

— Не могу обещать тебе чуда, Стеф.

— Я понимаю. Но мне может помочь любая мелочь. Иначе быть большой беде.

— Ты сообщила матери, что пригласила меня для консультации?

Стефани кивнула.

— Теперь она более благосклонно смотрит на психологические консультации?

— Я бы не сказала, что более благосклонно, но она согласилась на них. Кажется, перестав утверждать, что проблемы Кэсси возникают из-за стресса, мне удалось убедить ее в необходимости психологической консультации. Что касается Кэсси, то я считаю: ее припадки чисто органического происхождения. Но я настаивала на необходимости помочь Кэсси справиться с эмоциональной травмой, связанной с госпитализацией. Сказала матери, что эпилепсия повлечет за собой более частое пребывание Кэсси у нас, и мы должны способствовать тому, чтобы девочка преодолела свой страх. Я сказала, что ты специалист по психологическим травмам, связанным с медициной, вероятно, сможешь с помощью гипноза помочь Кэсси расслабиться во время процедур. Это звучит достаточно убедительно?

Я согласно кивнул.

— Тем временем, — продолжала она, — ты сможешь присмотреться к матери и установить, не психопатка ли она.

— Если это синдром Мюнхгаузена, передаваемый другому лицу, то нам не потребуется искать психопата.

— Кто же она тогда? Каким еще другим помешательством может страдать человек, проделывающий подобные вещи над своим собственным ребенком?

— Этого не знает практически никто, — ответил я. — Я давно не просматривал литературу по этому вопросу, но насколько помню, раньше наиболее перспективным считалось предположение о каком-то психическом расстройстве, вызванном раздвоением личности. Трудность состоит в том, что задокументированные случаи настолько редки, что практически нет никакой базы данных.

— Так обстоит дело и сейчас, Алекс. Я просмотрела литературу на медицинском факультете и почти не нашла материалов по этому вопросу.

— Мог бы я позаимствовать у тебя на время эти работы?

— Я читала их в библиотеке и не взяла на дом, — ответила Стефани, — но, по-моему, у меня где-то сохранились записи. И, кажется, я что-то припоминаю по вопросу об этом самом раздвоении личности — кто его знает, что это означает.

— Это означает, что мы не имеем знаний и поэтому занимаемся сочинительством. Отчасти трудности состоят в том, что психологи и психиатры зависят от информации, которую мы получаем от пациентов. А полагаться на истории какого-нибудь Мюнхгаузена означает доверять закоренелому лгуну. Но когда удается добраться до истины, их истории кажутся довольно последовательными и логичными: перенесенные в раннем возрасте серьезное физическое заболевание или травма; семьи, которые придавали слишком большое значение болезням и здоровью, жестокое обращение с детьми, иногда кровосмешение. Все это приводило к слишком слабо развитому чувству собственного достоинства, к проблемам в отношении с другими людьми и патологической потребности привлечь к себе внимание. Болезнь становится полем деятельности, где эта потребность удовлетворяется, именно поэтому многие из Мюнхгаузенов приобретают специальности, связанные с заботой о здоровье. Но множество людей с точно такой же историей жизни не становятся Мюнхгаузенами. Все сказанное в одинаковой мере относится и к Мюнхгаузенам, издевающимся над собой, и к тем, кто переносит истязания на детей. В общем-то, существует предположение, что родители детей, ставших Мюнхгаузенами «по доверенности», начинают с самоистязания и в какой-то момент переключаются на детей. Но почему и когда это происходит, не знает никто.

— Странно, — проговорила Стефани, покачивая головой. — Это похоже на танец. Я чувствую, что кружусь с ней в вальсе, но ведет она.

— Дьявольский вальс, — сказал я.