Смех в зале нарастает: Иванов явно начинает нравиться, хотя и сам-то не сыграл пока ни одной ноты. Впрочем, он чувствует, что разговоров достаточно, и заканчивает свое вступление:

— Ну а мы вот играем совсем недавно. Мы здесь оказались неожиданно. Надеемся, что вам понравится.

Под одобрительные аплодисменты на сцене появляются чернокожий ударник и три белых музыканта. Вот это да! Дорфман замечает рыжую шевелюру Штарка и дружелюбно машет ему смычком. Чернецов и Ксю оглядываются на товарища: кого это он здесь знает? Похоже, они Ивана в лицо не запомнили. Но Боб уже напялил слайд на мизинец левой руки и играет вступление к первой песне.

Сейчас же Штарк понимает, о чем шла речь в «Тайм-ауте». Этот мощный, но хрупкий звук — и вправду блюз, но в нем не стоячий зной богом забытой плантации, который можно вообразить только по давно читанным книжкам, — а сквозной, дующий со всех сторон питерский ветер. Не расплавленный шоколад, а загустевшая от холода водка. Не тяжелая поступь раба, посланного собирать хлопок, а неровный шаг пробирающегося через сугробы позднего прохожего в зябком пальто. Штарк знает, откуда этот звук, он слышал его составные части на улицах, ежился на этом ветру, глотал этот огненный лед. Но и Молинари, отставив свой стакан, в изумлении откидывается на спинку стула. Он ожидал от русского скрипача чего угодно, только не этого пронзительного и ломкого, нездешнего звука.

Только когда уверенно вступает на бас-гитаре Чернецов, Дорфман добавляет тревоги, играя даже ниже баса, а ударник применяет недюжинную силу к своим барабанам, возникает ощущение, что это все же концерт, а не шаманское действо. И тут самое время Иванову показать свой голос. Можно было бы сказать, что он шепчет, а не поет, но Боб выговаривает слова нервно, напряженно, и оттого они звучат как будто громче:

Кроме Штарка с Софьей, наверное, мало кто здесь понимает по-русски. Так что Иван, оглядываясь по сторонам, спрашивает себя: слышат ли остальные в музыке то же, что и он? Тот же испуг внезапной встречи, которая происходит то ли на улице, то ли внутри пешехода со скрипичным футляром на плече? Что-то явно слышат, потому что никто в клубе не разговаривает, не ест и даже не подносит стакан к губам. А когда музыка заканчивается, слышен общий выдох. И только потом аплодисменты, совсем другие, чем раньше, — такие бывают, когда публика чувствует: этот концерт забудется не скоро.

— Мы постараемся не петь по-русски слишком много, так что будут каверы, — прежним робким голосом произносит Иванов в микрофон.

И теперь ему начинают хлопать после первых же нескольких аккордов: он играет «Адский пес взял мой след». Иван слышал эту песню — кажется, Эрик Клэптон пел ее — и даже помнит часть слов про женщину, которая посыпала порог колдовским порошком, и жертва ее магии все так и скитается, не может вернуться домой; все дальше и дальше гонит его адский пес, а надвигается буря. И в аккордах Иванова на этот раз звенит пустота товарного вагона, пустота сарая с дырявой крышей посреди осеннего поля, пустота брошенной бутылки, пустота кухни, на которую некого позвать. Хотя как это — некого? Когда Ксю выходит к краю сцены и, касаясь смычком струн, делает — кажется, непроизвольно — волну бедрами, обтянутыми тугим черным платьем, кажется, что магия обратима и порошок с порога можно еще подмести. У ее скрипки сладчайший, кокетливый звук, и, может быть, исполнению недостает точности и чистоты, но пустоты, которые создает гитарист, вдруг заполняются легким, веселым газом. Доиграв соло, Ксю кланяется, тряхнув белой гривкой, и ей с удовольствием хлопают отдельно. Иванов посылает ей вслед радостное вибрато. Но это был только эпизод. Заканчивается песня мрачнее, чем началась: ветер поднимается, листья дрожат на деревьях.

— На всякий случай, — говорит Боб в микрофон, доиграв, — это написал Роберт Джонсон. Он был мой ровесник и почти мой тезка. По-английски Джонсон, по-русски Иванов.

Публика притихла и ждет, что будет дальше. Их обещали удивить, но ничего подобного они все равно не ожидали.

— Против такого у меня нет шансов, — говорит Молинари в пространство, залпом допив свой виски.

Иван крепко сжимает ему плечо.

— Перестань нести чушь. Я так подумал в шестнадцать лет — и потерял Софью.

Молинари стряхивает руку.

— Вот только не надо этой голубой фигни, Штарк.

— Так-то лучше. Будет перерыв, давай подойдем к нему.

Время до перерыва пролетает незаметно. Несколько песен Иванов играет один: музыканты, оказывается, только вчера прилетели и ничего толком не успели отрепетировать.

Теперь видно, какого напряжения стоил этот час Иванову. Пот катится с него градом. Со стула он поднимается так тяжело, что кому-нибудь впору поддерживать его. Дорфман и в самом деле пытается взять Иванова под руку, но Боб отмахивается. Штарк и Молинари не успевают пробраться к сцене: музыканты уже скрылись за кулисами.

Боба там ждут.

— Господа, мне надо поговорить с вашим солистом. Вы позволите мне на пару минут с ним уединиться? — Джентльмен с аккуратной бородкой, в отлично сидящем черном костюме, белой сорочке без галстука и с желтым платком в кармане пиджака обращается к музыкантам группы R.I.P. по-русски. Есть что-то старорежимное в его выговоре, но акцента точно нет.