Когда я уже должен был свернуть с улицы Туннельгатан и пойти по улице Лунтмакаргатан, дверцы туннеля открылись изнутри и оттуда вышла толстая женщина с маленьким горшечным цветком в одной руке. Из глубины туннеля доносились слова песни. Бард был на месте и пел: «Со мною всегда небеса».

Мир исказился – и на мгновение почудилось, что все вокруг неприятным образом наполнилось смыслами и взаимосвязями. Я остановился и стоял так в удивлении, так что женщина с цветком остановилась передо мной.

Она посмотрела на меня, а потом на вход в туннель и спросила:

– У тебя всё в порядке?

Пышная грудь, объемный живот и цветок в руке делали ее похожей на даму с картины Рубенса, которая оказалась в другом столетии. Ее лицо могло быть нежным, если бы не толстые щеки. Я кивнул и сказал:

– Все хорошо. А у вас?

– Да ничего особенного, если хочешь знать.

Я задал вопрос автоматически и не ожидал ответа. Однако выяснилось, что женщина живет там же, где и я, и, пока мы шли, она успела рассказать, что только переехала в однокомнатную квартиру. Раньше она жила в более просторной квартире, но длительный больничный и конфликт с фондом социального страхования ухудшили ее материальное положение.

Она все не отпускала меня и, уже стоя на лестнице, продолжала перечислять свои неприятности. Ожирение, сердечная недостаточность, травля на рабочем месте. Наконец она начала плакать. Это было ужасно.

Что бы я тогда сделал, если бы узнал, что всего несколько месяцев спустя буду заниматься с этой женщиной любовью? Наверное, закричал бы. Но люди меняются. В нужный момент я не закричал. Хотя нет, закричал, но не по этой причине.

Когда она на мгновение перестала рыдать, я сразу буркнул: «Извините, я очень занят» – и покинул женщину, а она продолжала всхлипывать, обнимая свой цветок. В то время у меня мало была развита эмпатия, и через мгновение я уже почти забыл об этой встрече. Остаток вечера я провел за репетицией. Перед премьерой.

Тот четверг очень много для меня значил. Я сотни раз выступал на улицах, иногда показывал по девять-двенадцать представлений в день, к концу дня горло превращалось в фарш, и я мог говорить только шепотом. Но фокусы на улице – это совсем другое. Нужно делать жесты с широкой амплитудой, придумывать, что сказать, и выдавать эффектные трюки через равные промежутки времени, чтобы привлечь и удержать внимание публики.

Зрители не должны уходить до окончания выступления, потому что тогда не будет денег. Ну, иногда бывает, что кто-то бросит монетку и раньше, но самый громкий звон монет и, если повезет, хруст купюр в шляпе раздается после последнего поклона.

В ресторане «Мона Лиза» все должно было происходить иначе. Мне выпадала возможность продемонстрировать то, что я лучше всего умел: микромагию. При этом у меня должен был образоваться запас времени на создание нужных эффектов, а риск того, что кто-то уйдет с выступления, сводился к минимуму. Это одновременно и давало преимущество, и накладывало обязательства. Уже часа в три я начал зевать – так случается всегда, когда я нервничаю.

Когда в четверть шестого я полностью оделся (черные брюки, белая рубашка, жилет и галстук-бабочка) и собрал в докторский саквояж весь необходимый реквизит (карты, пять монет по пять крон, резиновые шарики разных цветов, разобранную солонку, коврик для микромагии и лазерный пистолет), я позволил себе присесть на пять минут за письменный стол. Положил ладони на колени, закрыл глаза и попытался представить себе удачный вечер.

Получилось плохо. Вместо восхищенных лиц и бурных аплодисментов воображение навязчиво рисовало тюремное помещение. Камеру, где я провел ночь. Как я ни старался нарисовать в фантазиях ресторан и посетителей, я все время возвращался к одиночеству камеры, к той ночи, которая закончилась осознанием.

Может, так было надо. Когда я поднялся со стула, то чувствовал себя спокойнее, чем в течение всего дня до этого момента. Даже зевать прекратил.

Через десять минут я был в ресторане и столкнулся с приятным сюрпризом.

За стеклом входной двери была прикреплена вывеска с вычурным рукописным текстом: