Я дважды перечитал письмо, прежде чем до меня дошло, что никакого контракта с фирмой у меня никогда не было, и что я, хоть убей, представления не имею о третьем или любом другом его параграфе.

На следующий день посыльный принес «мои личные вещи и бумаги» прямо в мотель, где я ночевал в те времена. В посылке я обнаружил свою шляпу, письменный прибор, планшетку, кучу разных книг, мою личную переписку и несколько документов. Ни чертежей «Фрэнка», ни записей о его создании и изготовлении там не было.

Среди документов попадались довольно любопытные. Мой «контракт», например. Его третий параграф позволял нанимателям выставить меня без предупреждения и даже без обычного выходного пособия. Еще интереснее был седьмой параграф. Он был воплощением свинства и являл собой крайнюю форму порабощения человека. В течении пяти лет мне запрещалось работать по специальности, которую я имел, ибо фирма сохраняла за собой право на мои услуги и в любой момент могла призвать меня обратно на службу. Таким образом, мне оставалось только с опрокинутой шляпой в протянутой руке идти упрашивать Майлза и Беллу дать мне работу. Наверное, для этого мне и вернули шляпу.

Пять долгих лет я не имел права заниматься бытовыми приборами без их личного разрешения. Я предпочел бы перерезать себе горло.

В пачке были и копии всех моих патентов, которые я, оказывается, передал фирме: все, относящиеся к «Горничной», «Оконному Вилли» и кое-чему помельче. («Фрэнк», естественно, там не фигурировал — я его еще не патентовал. Позже я узнал, что с ним стало.)

Но я никогда не передавал фирме никаких патентов, не давал даже формального разрешения на использование моих изобретений. Зачем? Фирма была моим детищем, и в каких-либо патентных отношениях между мной и ею просто не было нужды.

Три последних документа относились к моим акциям (к тем, которые я еще не успел передать Белле). Еще там был чек, а при нем — счет: мне выплачивали жалование за все время работы и за три месяца вперед, меня премировали тысячей долларов «за особые заслуги, оказанные фирме». Последний пункт, наверное, им особенно нравился.

Перебирая эту удивительную коллекцию, я мало-помалу осознавал, как было глупо не глядя подписывать все то, что подсовывала мне Белла. Подлинность моих подписей не вызывала никаких сомнений.

На следующий день я немного оклемался и решил посоветоваться с адвокатом, достаточно ловким и жадным до денег, чтобы взяться за такое дело. Сначала он не хотел со мной связываться, но потом, рассмотрев документы и выслушав детали, уселся поудобнее, заложил пальцы за жилетку и принял обычный для их братии кислый вид.

— Дэн, — сказал он, — я дам вам бесплатный совет.

— Слушаю.

— Не затевайте ничего. Вам не за что зацепиться.

— Но вы же говорили…

— Я помню, что я говорил. Да, они обманули вас. Но как вы это докажете? Они могли выманить все ваши акции, выставить вас без цента за душой, и все было бы шито-крыто. А вместо этого они выплатили вам жалование, да еще положили тысячу долларов сверху, чтобы не к чему было придраться. И уволены вы под вполне благовидным предлогом — несогласие с политикой, которую проводит ваша фирма.

— Но у меня никогда не было никакого контракта! Я сроду никому не продавал свои патенты!

— Но вот же документы. И вы согласны, что эти подписи — ваши. Кто может свидетельствовать в вашу пользу?

Я призадумался. Пожалуй, никто, кроме меня самого. Даже Джек Шмидт не знал, что творится за забором фабрики. Об этом знал только я… да еще, конечно, Белл и Майлз Джентри.