Тангейзер похлопал его по спине и отступил. Орланду проскользнул мимо него.

– Скажи Гриманду, чтобы рвал заграждение, – сказал ему вслед иоаннит.

Он хотел предупредить пасынка, чтобы тот не упал в воду, но вовремя прикусил язык – для мальтийца, даже серьезно раненного, это было бы оскорблением. Так что рыцарь просто смотрел, как юноша пробирается между трупами и прыгает в третий плашкоут. Внезапно госпитальер с удивлением обнаружил, что сам измотан до предела и раздражен, хотя считал последнее привилегией возраста. Он повернулся к причалу.

«Пилигримы» не могли слышать их разговор, однако Тангейзер заметил растущее удивление в их рядах. Теперь, когда исход дела был решен и к их унижению могли прибавиться измена, обман и издевательства, ополченцы пришли в ярость. Поток проклятий и оскорблений звучал более искренне, чем прежде, но иоаннит не видел ни одного, кто хотел бы умереть, когда приближалось время отправляться в теплую постель.

Он спросил себя, почему жизнь заставила его иметь дело с такими свиньями, но не успел найти ответа. По берегу разнесся вопль. Этот душераздирающий крик тронул бы даже Матиаса, если бы не вырвался из глотки Гарнье. Значит, стрела попала ему в кишки, а не в мышцы с костями. Ее наконечник, наточенный Алтаном, резал внутренности капитана при каждом его движении или вдохе. Спустя мгновение Бернар снова закричал.

– Ради крови святого Иакова! – воскликнул кто-то рядом с ним.

Тангейзер подумал, что кто-то молится о чуде. Но, увидев склонившуюся к Гарнье фигуру, понял, что ошибся. Человек выпрямился. Это был лейтенант Бонне. После того как Матиас покинул Нотр-Дам, этот рьяный маленький поганец доставлял ему больше всего неприятностей. Первым побуждением рыцаря было прикончить его, но провоцировать милицию показалось ему неразумным. Госпитальер заколебался и тут же получил подтверждение, что нерешительность до добра не доводит.

– Ради крови святого Иакова! – снова крикнул Бонне. – За Бога и короля!

Толпа взревела, поначалу нестройно. Но призыв был подхвачен.

Мальтийский рыцарь подстрелил лейтенанта, и тот упал на своего командира, умножив его мучения.

Тангейзер отвернулся.

Орланду к тому времени уже перебрался через борт ялика.

Гриманд обеими руками держал алебарду. Малан что-то кричала ему.

– Паскаль! – позвал ее Матиас.

Девушка умолкла и посмотрела на своего учителя. Тот указал ей на ялик.

Потом он снова повернулся к толпе.

Задние ряды напирали, вытолкнув двух «пилигримов» на плашкоут. За ними прыгнул третий, уже по собственной воле, а затем и четвертый. Иоаннит подождал, пока враги собьются в кучу, и выпустил стрелу в первого. Оперение исчезло в животе его жертвы, и она упала, а следующий за этим человеком ополченец опустился на колени – окровавленная стрела торчала у него в паху. Тангейзер вставил в лук последнюю из зажатых в кулаке стрел и выстрелил в двух следующих «пилигримов», пригвоздив их друг к другу и сделав похожими на двух собак во время случки. Все мышцы у него уже болели от усилий, которые требовались, чтобы натянуть лук Алтана. Поведя плечами, рыцарь оглянулся.

Гриманд алебардой приподнимал утку. После каждого движения он останавливался – приступы боли то захлестывали его тело, то отступали. Только Париж мог породить этого силача, и только Парижу под силу было его сокрушить. Все, что осталось у Инфанта Кокейна – почти ничего, не будь его сердце таким большим, – он вложил в это последнее усилие. Освободить детей, которые освободили его.

Госпитальеру было жаль оставлять Гриманда. И он был рад, что не видит Паскаль. Все, кто должен был плыть в ялике, уже сидели на своих местах. Все, кроме него. Матиас снова повернулся к берегу.

Энтузиазм «пилигримов» на причале несколько остыл, и никто больше не решался прыгнуть в плашкоут.