Книги

Души. Сказ 2

22
18
20
22
24
26
28
30

На месте остаётся холодный металлический отпечаток. Три. Я смотрю на пропасти с алым ореолом – отдаляющиеся; не понимаю, что меня волочат. Оборачиваюсь, когда юнец, ругаясь и содрогаясь, пытается подложить под себя. Рассыпается в проклятьях и клятвах увести вне зависимости от исходящих желаний.

– Я отдам тебя ему! Отдам! И он оценит это в отличие от проклятых несуществующих богов, которые разоряют деревни и города, которые убивают ради своего блага, когда люди узнают правду. Теперь же я убил бога! – кричит. – Я убил самого бога!

Кричит, что есть сил, и взмахивает руками.

Пытаюсь вырваться и отползти; прихватывает и заваливает, припоминает дерзость в первую встречу и говорит, что дерзость эта должна была рано или поздно внять наказанию. Сдавливает под собой и пытается задрать платье.

Я смотрю на Гелиоса, который смотрит на меня. Не позволяет опечаленным векам сомкнуться: наблюдает за исходом. Щенок что-то причитает над ухом; зудит и довольствуется. Я продолжаю смотреть на мужа – без сил и сопротивления. Что будет дальше, каким-то странным образом, не волнует. Взгляды и устои, беспокоившие доныне, принципы и убеждения, подвязывающие наши характера и действа, всё это теряет свою силу и значимость. Сила и значимость взирает на меня. Губы – едва размыкаясь – с тонкой струёй крови до подбородка, сжимаются в извинениях. Но извиняться должна я.

Он оставил мне величайший из даров времени: начиная с нашего знакомства и до сего момента. Он сохранил мою честь, он уберёг моё достоинство и ныне распоряжаться этим даром наотмашь я не могла.

Потому, собравшись духом, перевожу свой взгляд на извивающегося змея. Юнец нашёптывает беспорядки, а я – что неожиданно – обнимаю его за спину.

– Вот так-то…давай-давай, – причитает голос, а руки прихватывают за щиколотки.

Глупый.

Робкие и сами себя не понимающие телодвижения решают его же исход. Промедления дают мне секунды (а именно в секундах исчисляется возможность защиты): я прихватываю торчащую за поясом рукоять пистолета. Щенок восклицает о спокойствии и покорности и дёргает за юбку, но в ответ пистолетное дуло прижимается к его подбородку. Больше ничего не говорит – не успевает; я дважды (для порядка) жму на спусковой крючок. Тело – вмиг потяжелевшее – давит весом; с трудом переваливаю его и поднимаюсь.

Бегу к Гелиосу. Припадаю на колени и на коленях прошу повременить. Глажу взбитые волосы, глажу лицо. Покрываю его поцелуями и просьбами.

– Так себе самочувствие, – пытается отсмеяться мужчина. – Отвар или чай помогут, как думаешь?

Начинаю рыдать и руками зажимать напитывающуюся кровью рубаху.

– Ну-ну, солнце моё, перепачкаешься, хватит.

Рыдаю ещё больше и вместе с тем улыбаюсь его лицу. Расслабленному. Больше не гневному. Толикой хмурое, толикой блаженное – каким я наблюдала его десятки раз по утру.

– Не оставляй меня, – прошу следом. – Не имеешь право, бог Солнца.

А он улыбается: приятно и радушно.

– Не смог тебя защитить, – говорит мужчина.

– Разве? – восклицаю и прижимаю его ладони к своим щекам. – Смею заметить, твой план перевыполнен.

И он смеётся. Едва-едва. И едва-едва шевелит пальцами, чтобы пригладить щёки. Он делал так…в день нашего знакомства. Я запомнила жест и ощущала тепло сохранившегося в памяти касания еще до приезда в резиденцию. Не произошедшую близость. Касание. Мягкое, но пытливое, уверенное, но вопрошающее.