Судя по голосам, наряд милиции остался сторожить дом.
После катапультации из альма-матер и пробы недозволенного оставления родного отечества гордец и враль «отдохнув» месяц в «палате №6» был отпущен на волю со строгой рекомендацией впредь не совать нос в иноземное посольство и вообще не околачиваться в столице, а преспокойно загорать на солнышке в Крыму, где ему, наконец, со скрипом дали паспортную прописку.
Он нигде не работал, нигде не учился. Жил с матерью на те жалкие деньги, что она получала, печатая горы бумаг на машинке в штабе рыбразведки. На эти гроши сын ещё умудрялся ездить в город на Неве и там, в библиотеке, основанной при царе, сидел с утра допоздна, превращаясь в книжного клеща, озабоченного, как обмануть бдительность сотрудниц, выдающих крамольную литературу по спец.разрешению.
В фойе уникальной избы-читальни сталкивался с профессорами, у которых недавно учился. Те раскармливали двадцатью копейками чаевых начитанных швейцаров. И он, и учёные мужи, как малознакомые лорды, делали вид, будто не знают друг друга. Провинциал брал у гардеробщика солдатскую шинель, подаренную ему приятелем после демобилизации из армии, и, выскользнув на улицу, был готов попотчевать искренним презрением любого, кто легкомысленно дерзнёт подшутить над его внешним видом.
Заботливые дяди и тёти из горздравотдела не раз предлагали своему подопечному устроиться в бригаду грузчиков и забиванием бочек хамсы в вагоны на железнодорожной станции скопить денег на новое пальто. Экс-студент, слушая сердобольные советы ласковых эскулапов, скорее замёрз бы на улице от холода, чем ударил палец о палец в стране, где его официально объявили сумасшедшим, лишили всех прав, кроме привилегии таскать камни и рыть канавы.
Шинель дразнила лекарей. Пальто успокоило бы их как смирительная рубашка. Медицинские пиявки обзывали полишенеля между собой то «Грушницким», то «Дзержинским». Но в Конторе Глубокого Бурения ему присвоили кличку «Ирод» (чем так напужал?).
Разработка закодированных кличек на интимном языке Лубянки требовала недюжинного мастерства. Для такого дела привлекали не октет дворников из наружного наблюдения, а психотехников высокого полёта, умеющих, не менее друзей человека из библейской земли Уц, определить, почему сбитый лётчик-испытатель Иов сидит за городом на пепелище и скребёт себя огрызком черепицы.
Кличка обеспечивала максимум удобств для мгновенного распознавания паразита, цепляющегося за шерсть тигра. Щуплый физик-академик становился «Аскетом», его жена (хитрющая хайка) – «Лисой», ядовитый писатель из Рязани – «Пауком», биолог в рясе – «Миссионером», а затесавшийся в эту дурную компанию недоучка студент – кровожадным «Иродом».
Внутри себя он издевался над врачами, подозревая, не написал ли кто из них закрытую диссертацию на соискание научной степени «Почему и как чекисты дают прозвища поднадзорным и стукачам»? Его смешило, что главный психиатр города Маграм тайком считал его не «аферистом», а «авантюристом», вряд ли зная, что в глазах историков Ирод слыл беспутным авантюристом, совершенно чуждым еврейскому благочестию.
Приезжая в огромный город на севере «Ирод» ютился в общежитии политехнического института, куда в потёмках забирался через разинутое окно на первом этаже благодаря протянутой руке студента-земляка. Прячась от кургузой комендантши (усы, брюхо, бритый пах), шмыгал в клеть между умывальней и туалетом – гарем обтерханных веников, вёдер не первой свежести и волглых тряпок. Тулился спиной к тёплой батарее водяного отопления, лежа на поломанном панцире железной кровати.
Рыжий плечистый друг в свитере с прорехами на локтях приносил шерстяное одеяло, подушку и, если удавалось, кусок хлеба и банку консервированных бычков в томате, подтрунивая над его неприхотливостью.
– У самого входа в этой стойло, куда сквозь дырявую крышу заглядывали звёзды, находилось жёсткое, жалкое и ненадёжное ложе Дон Кихота, – в тон ему посмеивался над собой книгочей.
Спозаранок «Дон Кихот» обшаривал пустые кухни, выискивая в упитанных отбросами урнах бутылки из-под вина и кефира. Ополоснув, тащил их в ближайший магазин в авоське, точно колоннаду Казанского собора, где майор Ковалёв в опере Шостаковича выяснял отношения со своим Носом. Сдав стеклотару и чувствуя себя королём с рублём имитированного серебра, усердно штудировал в публичке «голубинныя книгы» Мейстера Экхардта, Ницше, Бердяева, терпеливо дожидаясь заветного часа, когда настанет блаженная обеденная страда.
В столовой научных читальных залов «Ирод» как-то встретил поджарого еврея (золотой зуб, чёрные волосы на руках), того самого, что оприходовал его в приёмном покое психбольницы после «побега» в Америку. Аккуратно лишив девственности формуляр «Истории болезни» и выпроводив новичка в старом халате цвета кофейной бурды в пахнущий карболкой и сырыми полами коридор, психиатр сделал стойку на голове, использовав стул.
Медик обрадовался. Старый знакомый!.. Погоди… где мы виделись?.. Его запломбированная спортом голова никак не могла воскресить в облике прилично одетого молодого человека (на нём сидел его единственный костюм, белая сорочка, галстук в классическую диагональ) пациента жёлтого дома.
– У какой бабы мы пили?
Собеседник напомнил.
Врач смяк. И больше не настаивал на продолжении знакомства.
Такая сладкая казацкая жизнь выкидыша в солдатской шинели мало нравилась отцам таврического захолустья.
Анфан террибль своим вызывающим поведением, баламутил уезд, в первую очередь, незрелую молодежь, которая, конечно, не вся, но всё же тянулась к оригиналу… Исхудалый, весёлый, с обсмыканным портфелем, набитым конспектами, рукописями, он возвращался самолётом (за полцены по студенческому билету рыжего земляка) из-под низкого оловяного неба Невы в зеленеющий травой даже в феврале полуденный край и после контрабандного ночлега в беспокойном общежитии отсыпался у матери на твёрдой кушетке в доме, где они жили до переезда в Кооперативный переулок.