Ирина не разбиралась в музыке, но Шопена отличить могла. И больше всего ценила, если исполнитель играл так, будто не по ступенечкам взбирается, а по гладкой тропинке бежит вверх. Без одышки, легко. Но человек играл только для себя… Поэтому она смирилась со ступеньками и стала слушать. Пока совсем не замерзла. Все-таки большая несправедливость, что зима такая красивая, свежая, но такая холодающая.

Возвращаться к Ларискиному храпу не хотелось, и Ира невольно пошла на звуки, извлекаемые неумелым музыкантом. Как на дудочку-самогудочку. Пугаясь теней, осторожно плутала по тусклым, безглазым коридорам, пока в дальнем тупике не набрела на зал. За распахнутыми дверями, без света, спиной ко входу сидел за огромным концертным роялем Аксенов. Она неожиданно легко узнала его по характерному, напряженно-прямому силуэту на светлом от снежного неба фоне окна. Она просто стояла и смотрела, даже не думая заходить. Уже хотела повернуться и уйти, но в дверях вырос другой силуэт и с ехидцей спросил:

– Заблудились, дамочка?

Тот самый отставник. Бдит. Ира развеселилась и разозлилась одновременно. Понятно, что Аксенов – персона важная, но в конце концов рояль тут не на его знаменитые социальные деньги куплен, а наверняка еще от купца остался. Может, ей, Ирине, тоже помузицировать в ночи охота. Она неосторожно ответила:

– Совсем я не заблудилась. Точно по адресу. Лавры Шарлотты Корде спать не дают. Вот только ножик в кармане запутался.

Отставник шутку принял – улыбнулся, хотя и без особой охоты, продолжая ощупывать Ирину неприятным взглядом. Словно она неодушевленный предмет. У Ирины и обязательный в таких случаях холодок по спине пробежал.

Мелодия споткнулась на преодолении очередной ступеньки, и за спиной охранника послышались размеренные шаги, оставляющие за собой шуршание подошв по паркету. В круглом лепном зале, в белой рубашке, без пиджака, а главное, в прячущем морщины полумраке Аксенова можно было бы принять за конкурсанта по бальным танцам рядом с крепко сбитым серьезным отставником.

– Что, испугались? – откровенно расхохотался он над Ириным петушиным видом. – Петрович, хватит девушку пугать. Нас журналисты и так не особенно жалуют.

Петрович резко переменился в лице – сделал вид, что с самого начала шутил:

– Что же вы в самом деле так всерьез все воспринимаете? Заходите, раз уж пришли.

– Проходите, проходите, не стойте у порога, – присоединился Аксенов. Все выглядело бы так, будто радушный хозяин-простак приглашает в избу соседку, заглянувшую посумерничать, если бы не таинственная обстановка глубокой тишины и лунных отсветов в круглом зале старинного особняка.

– Я думал, из этого крыла ничего не слышно, а на самом деле, наверное, всю гостиницу перебудил? – Тон Аксенова был не извиняющимся, а заговорщицким, азартным, как у мальчишки, черт-те что натворившего, понимающего, что вообще-то так нельзя, что влетит по первое число, но ведь в том вся и соль!

Ира в раннем детстве дружила в основном с мальчишками, и уж что-что, а сбивать их спесь научилась.

– Ничего не слышно. Все спят как сурки. Стены вон какие толстенные. Идешь как по средневековому замку.

Ни шороха. Я просто гуляла и услышала, как кто-то Шопена мучает. На выручку поспешила.

Аксенов, конечно, обиделся, как любой из мальчишек, которых маленькая Иришка так здорово научилась ставить на место, и, снова усевшись за рояль, заявил:

– Давайте уговор – с интервью не приставать, а если поиграть хотите – пожалуйста. Отличный звук.

– Я не умею. – Ира пожалела, что обидела его, все-таки человек после сердечного приступа. Может, ему Шопен вместо лекарства. – Только вам завидую. И злюсь от зависти. Всю жизнь жалею, что музыкальную школу бросила.

– Не завидуйте, не злитесь и не жалейте. Занятия – глупее не придумаешь. Вон там кресло – сидите и молчите.

Как Петрович.