– Ладно, – вздыхает Кирилл и поднимается со стула. – Подумаешь, принцесса на горошине. Нет бы пообщаться. Жалейкина? – тормозит он у самой двери. Я зыркаю на него уже с настоящим раздражением. Так и хочется отвесить пендель, чтобы ускорения придать. – Я ещё вернусь!

О, я знаю этот взгляд и то, что в нём мелькнуло: азарт. Кто-то не хочет понимать, что битва проиграна и дичь упорхнула.

Закрываю за Семакиным дверь и без сил падаю на стул. Это непоколебимый закон природы: стоит одному самцу покрутиться рядом, как тут же появляется ещё кто-то, кому жизненно необходимо забрать тот же приз.

Не успеваю я выдохнуть, как тут же звонит телефон. Что ж за день такой сегодня! К счастью, это отец. Папа рассказывает нехитрые семейные новости, и я расслабляюсь.

– Представляешь, Машка научилась букву «р» выговаривать! – восхищается отец. Сестре почти четыре года. Ей никак не удавалось покорить тяжёлый звук. И вот свершилось.

Я приезжаю домой редко. А с тех пор, как начала подрабатывать, перестала брать и сумки, и деньги из семьи. Не могу сказать, что я нелюбимая дочь. Они радуются мне, я тянусь к ним, но вижу, как родителям непросто. В последнее время мама болеет, сдала резко. Часть семейного бюджета уходит на лекарства.

Машка у нас поздняя – мама её в сорок пять родила. Именно поэтому соседи сплетничали, что она не сестра мне вовсе, а дочь. Роды были тяжёлыми, и вот после них мама всё никак в себя толком прийти не может. В общем, может, ещё поэтому ей не до меня было, когда я переживала сложный подростковый период.

Крокодилу Гене – старшему брату – двадцать пять. Он у нас женился недавно и «вырвался на волю», как любит говорить мама. Мы с ним оба вырвались. Кто куда. Теперь у каждого из нас – свой «уровень», и больше нет нужды перепрыгивать через какую-то мифическую планку.

Мама со мной разговаривает редко. Мы с ней не очень-то общий язык находим, зато разговоры с отцом, как и в детстве, всегда согревают сердце.

– Скучаем по тебе, – в голосе отца – искренность.

– Я тоже очень люблю вас, пап, – щедро дарю эмоции собственной души и чувствую подъём, когда наша неспешная беседа подходит к концу.

Пью лекарства, выползаю на кухню, готовлю обед и ужин. Честно говоря, изнываю от безделья: я привыкла работать, находиться в постоянном движении, и вынужденная праздность душит меня неимоверно.

Семакин выползает на кухню как зверь. Садится на подоконник и следит за мной с интересом.

– Очень вкусно пахнет, – отвечает он на мой сердитый взгляд. – Ты же добрая, Алла? Не оставишь помирать меня с голоду?

– Может, ты бы в магазин всё же вышел? – не даю ему спуску.

– Может, и вышел бы, – соглашается он. – Но у меня кризис с финансами. Надо подождать до завтра, пока добрые папа и мама не забросят деньги на карточку.

– Ты бы работу нашёл, и не нужно было бы подачек ждать, – пытаюсь учить его уму-разуму.

– Да ну, – скучнеет Кирюха, – не барское это дело – единственному сыну, продолжателю великого рода Семакиных, подработками заниматься. Я, между прочим, учиться сюда приехал, а не осваивать ряд бесполезных профессий.

– О, да, – мой сарказм способен выжечь дыру в кухонном полу. – Побираться – это по-нашему, а заработать на ужин – религия не позволяет.

– Злая ты, Жалейкина, – Семакин ничуть не обижен и не уязвлён. Толстокожие носороги, видимо, потоптались в его родословной достаточно мощно, – но добрая. Не сможешь отказать страждущему в питании. Ты не такая!