Самый загадочный гений русской литературы! Такое почетное звание, лестное для любого художника, было негласно присвоено Н.В. Гоголю еще, кажется, при его жизни. Даже в гимназии у него было прозвище «Таинственный карла» – он обычно отвечал глухим молчанием на обиды и насмешки. Вокруг его личности сложилась замысловатая мифология, его земное бытие стало предметом многочисленных исследований, научных открытий, гипотез и догадок. Его жизнь всегда была столь же загадочна, что и его смерть: он просто не захотел больше жить, и его слабое болезненное тело было тут ни при чем. И прожил он прискорбно мало – всего 42 года: столько, и еще меньше, живут поэты-романтики.

«Его лечили. Ему лили на голову холодную воду (матушка, что они со мной делают?), он просил не трогать его, говорил, что ему хорошо и он хочет скорее умереть. Его насильно раздевали, опускали в ванну, обматывали мокрыми полотенцами, сажали ему на нос пиявок. Он стонал, звал кого-то и просил подать ему лестницу, но это было уже в ночь накануне смерти.

Обеспокоенный хозяин дома созвал консилиум, все имевшиеся тогда в Москве известные врачи собрались у постели Гоголя. Он лежал, отвернувшись к стене, в халате и сапогах и смотрел на прислоненную к стене икону Божьей Матери. Он хотел умереть тихо, спокойно. Ясное сознание, что он умирает, было написано на его лице. Голоса, которые он слышал перед тем, как сжечь второй том, были голосами оттуда – такие же голоса слышал его отец незадолго до смерти. В этом смысле он был в отца. Он верил, что должен умереть, и этой веры было достаточно, чтоб без какой-либо опасной болезни свести его в могилу.

А врачи, не понимая причины его болезни и ища ее в теле, старались лечить тело. При этом они насиловали его тело, обижая душу этим насилием, этим вмешательством в таинство ухода. То был уход, а не самоубийство, уход сознательный, бесповоротный, как уход Пульхерии Ивановны, Афанасия Ивановича, понявших, что их время истекло. Жить, чтобы просто жить, чтобы повторяться, чтоб тянуть дни и ожидать старости, он не мог. Жить и не писать (а писать он был более не в силах), жить и стоять на месте значило для него при жизни стать мертвецом»².

Интерес к одной из самых мистических фигур русской литературы XIX века не угасает: в 2009 году, названном ЮНЕСКО годом Гоголя, весь литературный мир, как и мир искусства, отмечал 200-летний юбилей великого классика; попытки разгадать его тайны, приоткрыть метафизические загадки его личности приобрели новый импульс.

Художественная гоголиана: немая и звуковая

Отечественный кинематограф едва ли не с самых первых лет своего существования смело бросился в художественную гоголиану, но вначале, разумеется, в творчество Гоголя. В 1907 году состоялась первая проба пера – была снята немая картина «Майская ночь, или Утопленница», о которой мало что известно и которая, как и тридцать других немых картин, не сохранилась. Однако обращает на себя внимание выбор гоголевских сюжетов: немое кино трижды экранизировало «Вия» (первый российский фильм ужасов), трижды – «Майскую ночь», трижды «Записки сумасшедшего», дважды «Ночь перед Рождеством» и т. п. Важно лишний раз подчеркнуть, что литературные тексты, используемые для экранизаций, беспощадно сокращались, переписывались, переименовывались. Так, повесть «Вий» продавалась на книжных базарах с названием «Три вечера у гроба», повесть «Страшная месть» – с названием «Страшный колдун». Тексты этих книг были уже не вполне гоголевскими. Разницы между понятиями «писать» и «списать» почти не существовало – плагиат был в порядке вещей и никем не наказывался. Знаменитый книгоиздатель И.Д. Сытин говорил о литературных нравах книжного базара: «Кто-то сложил песню, а я хочу спеть ее по-другому, по-своему. Разве нельзя? Кому принадлежит песня? Никому, хозяина у нее нет. Как хочу, так и пою, а вы хотите – слушайте, хотите – нет, дело ваше… Вот Гоголь повесть написал, да только у него нескладно вышло, надо перефасонить»³.

И перефасонивали, изменяли, сокращали, добавляли.

Со школьных лет всем хорошо известны строки поэмы Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» (часть I, глава вторая «Сельская ярмонка»):

Ничуть не преувеличивая, можно заключить, что когда пришло то самое желанное времечко, мужик и прочий читающий народ понес с базара не столько Гоголя в оригинале, сколько кинолубки – экранизации (немые, а позже и звуковые) его урезанных, обкорнанных, перефасоненных повестей, романов и пьес. Так, в 1909 году появились три экранизации Гоголя – «Вий», «Тарас Бульба» и «Мертвые души». В «Мертвых душах», как писал об этой немой, черно-белой короткометражке С. Гинзбург, режиссер П. Чардынин заснял всего два эпизода из поэмы Гоголя – посещение Чичиковым Собакевича и Плюшкина. За ними на экране появлялись другие герои – Манилов, Ноздрев и прочие. В финале следовал «апофеоз»: на пустую сцену, посреди которой был установлен бюст Гоголя, выходили персонажи его произведений и располагались вокруг него «живописной группой» – статично, фронтально. Прием «апофеоза» был уже хорошо известен. Вплоть до 1907 года царские кинохроники не были разрешены для показа на коммерческих экранах. Действовал строгий цензурный запрет на изображение в художественных фильмах членов царской семьи и представителей духовенства – преодолеть в ту пору его было практически невозможно. Так, фильм «Трехсотлетие царствования дома Романовых» (1913) состоял из серии эпизодов и открывался «живой картиной» коронации Михаила Федоровича, роль которого исполнял Михаил Чехов. Начиная с Николая I роли царей, согласно запрету цензуры, актерами не исполнялись – вместо актера в роли царя на сцене ставился соответствующий бюст, вокруг которого располагались загримированные артисты в роли приближенных⁴.

Чардынин даже не пытался передать гоголевский сюжет, а пользовался известными рисунками П. Боклевского и А. Агина и создавал по ним свои киноиллюстрации, заимствуя из портретной авторской живописи внешность Коробочки, Ноздрева, Собакевича, Плюшкина. Эти муляжи, расположенные в одной и той же театральной декорации, синтезировали книжную графику, театральные мизансцены и балаганный эффект⁵.

В дальнейшем, уже в эпоху звукового кино, при переводе сочинений Гоголя на язык экрана, авторам понадобились более резкие краски, сгущенные гротескные тона, пародийные и нарочито карикатурные образы. Всё всегда было преувеличено, всё всегда – слишком. Сказывалась общая тенденция советского времени изображать досоветское российское прошлое в самых мрачных тонах. Мрак Гоголя усиливался советскими идеологическими стереотипами о «темном царстве». Акцентировались мрачные стороны жизни, ужасы крепостничества и купечества, царской и чиновничьей власти, действовали универсальные идеологические шаблоны («салтычиха» как синоним помещичьего строя, как его собирательный образ). Кинематографу не нужно было даже угадывать, что от него ждут, когда он берется изображать прошлое своей страны, – идеологические установки работали по умолчанию.