…И вот Витя в гробу, установленном на беленьких табуреточках. На одной из них недавно он сидел, покачиваясь, подвернув под себя по привычке ногу. Вместо упрямого мальчишеского подбородка – по-мужски отяжелевший, утонувший в отекшей широкой шее. Чугунно почернели за две ночи уши. Это тоже наш Витя. Холодный, с навечно полусогнутыми пальцами. На ладонях прощупываются мозоли – он много работал в огородах – моем и брата.
Когда начался развод, сестра приехала и забрала сына. Думаю, мать, которая любит своего ребенка, постаралась бы как раз, наоборот, в это время спрятать подальше от сцен – их не всякому взрослому по силам перенести. Сестра, на которую страшно было в это время смотреть, и с которой страшно в это время было находиться, почти на грани безумия, увезла изнеженного малыша с собой пробивать чиновничьи двери.
…Есть человек-невидимка, человек-амфибия. Он же был человек – отДУШина, человек-урна. Знаете, сколько жизненного пространства полагалось растущему, сильному юному человеку? ОДИН КВАДРАТНЫЙ МЕТР. Один метр выделили ему в «хрущевке» – паровозике. В самом неудобном месте – на выходе к балконной двери, где с кастрюлями туда и сюда бегала бабушка. На этом квадратном метре, за углом стола протекала его жизнь. Как протекала?!
Остается смиренно ждать неминуемого возмездия. Имей же силы, ум, терпение, догадливость не роптать: за что? Какое наказание уже приготовила судьба за самый страшный грех равнодушия к родному по крови, любящему ее человеку? Накажи меня, но не сына.
Вернемся к человеку-отДУШине. Итак, он был просто находка: полусирота, бойкий, веселый – всегда есть повод придраться и накричать. Был бы плаксой – из него вышла бы плохая отдушина, чуть что – плачет. А с этого – как с гуся вода. Как тогда всем казалось. Казалось, с кем угодно может что-то случиться, только не с ним.
В то же время он – замкнутый, самолюбивый, слишком гордый, чтобы плакать. С одной стороны, Витя чувствовал, что он начитаннее, необыкновеннее, талантливее окружающих. Даже внешне среди малорослых, бледных, рыжеволосых одноклассников сразу бросался в глаза своим необычным для его лет физическим развитием, высоким ростом, мускулистыми плечами, иссиня черными густыми волосами, ярким, смуглым, выразительным лицом.
С другой стороны, он казался себе хуже окружающих, и это мнение в нем усиленно поддерживали члены семьи. Мои мама и папа в детстве постоянно указывали, насколько мы, их собственные дети, хуже других детей. Я сама до сих пор мучительно несу в себе гены униженности и, кажется, передала их своему сыну.
Тысячу раз прав знакомый психолог, когда уверенно сказал: «Убивают себя только дети тихих родителей (родных)». Именно в тихих постоянно живет потребность самоутвердиться, отыграться на зависимых от них людях. Нет ничего страшнее сдержанных, тихих, вежливо улыбающихся людей.
Целая группа психологов была направлена на работу с подростками в село, где прокатилась волна самоубийств, именно после Витиной смерти. Можно объяснить, отчего.
Давно сестра рассказывала о двенадцатилетнем мальчике, покончившим с собой на чердаке пятиэтажки в крымском поселке. Она перестала рассказывать, заметив внимательно слушающего ее сына, – подростки любят страшные истории. «Иди сейчас же гуляй, не подслушивай», – распорядилась она. А зернышко было брошено.
Несомненно, после Витиной смерти сельчане долго, горячо и в подробностях обсуждали это известие. Скорее всего в присутствие детей и даже в поучение им. На самом же деле услужливо подсказывали: вот же он, вот свет в конце тоннеля, вот она, всегда горит спасительная табличка с надписью «выход», если ситуация кажется тупиковой. В тринадцать лет все ситуации кажутся тупиковыми, когда нет крепкого любящего домашнего тыла.
Подросток еще настолько ребенок, что смерть кажется ему спасением, не страшит. Но уже настолько взрослый, что находит силы претворить страшную задумку в жизнь. Подростка можно сравнить с хрупчайшим, тончайшим сосудом, который лишний раз в руки-то брать, дышать на него опасно. А с ним обращаются как с деревянной миской и вновь и вновь с размаху швыряют, словно проверяя на прочность.
Прошло много лет, как его нет в живых. Какой он там сейчас лежит, наш Витя? Ноги в новых кроссовках неловко, набок лежали. И милый, милый рот слегка приоткрылся, когда его несли вниз по лестнице. И вот, все это время, пока мы здесь ходим на работу, спим, ссоримся, миримся, целуемся – он лежит за городом на глубине четырех метров в той же позе, с неловко уложенными ногами, с тем же полуоткрытым ртом – и превращается в землю. Медленно растворяется, сливается с ней, исчезает. Превращается в землю наш Витя. Он предпочел добровольно исчезнуть, превратиться в прах, в ничто.
Это происходит все реже и обычно среди ночи. Вдруг просыпаюсь: ВИТЯ УБИЛ СЕБЯ! Минутный выход из многолетней анестезии, под которой давно живем мы четверо: мама, брат, сестра, я. Изумление: как можно жить после этого?! Волосы шевелятся на голове. Полустон – полумычание: «А-а-а»… Отпустило, включилась спасительная анестезия.
«Самые плохие вещи происходят с самыми хорошими людьми».
Верующие наставляют: «Человек не вправе распоряжаться жизнью, дарованной ему Богом. Наложить на себя руки – постыдное малодушие, слабость, трусость». Умеем мы красиво говорить. Но как безобразно, подло бы многие из нас себя повели бы, доводись реально, вот так, в упор заглянуть в глаза смерти.
Для того, чтобы прекратить жить, находясь в здравом уме и твердой памяти (оттого я сразу исключаю из этой категории самоубийц, одурманенных водкой и наркотиками), – нужно столько могучего самоотречения, воли, победы над болью, презрения перед могильным холодом, бесстрашия перед исчезновением в никуда… На это могут решиться единицы.
Все люди, по природе своей, волки и овцы. Те, кого обижают, и кто обижает. Те, которые едят, и которых едят. Но волкочеловек в любую минуту способен превратиться в помахивающую хвостиком, невинную человекоовцу, повстречайся ему более крупный и кровожадный соперник. А у самой робкой, казалось бы, овечки моментально прорезывается волчий оскал, если она увидит более беззащитную, чем она сама, овцу. Вот вам самый правдивый портрет человека.