(Sometimes You Gotta Be) Gentle, Heavy Trash

— Главная проблема в этой работе — это то, что через какое-то время твое тело перестает различать, притворяешься ты или действительно что-то испытываешь.

Хильди с усердием обмахивает себя и, вздыхая, спускается по ступенькам, ведущим в сад.

— Ты с таким трудом учишься этому равнодушию, что оно становится рефлексом, и тебе требуется какое-то время, чтобы твое тело снова научилось ощущать. Вот это настоящая проблема проституток. Все остальное — это ерунда. То, что пришло бы в голову другим: деньги, усталость, необходимость терпеть мужиков… Проблема в масках, которые мы примеряем на себя и которые в итоге становятся реальными.

Ее длинная гибкая спина, вся в родинках, передо мной, и я намазываю ее кремом от загара. Хильди двадцать семь лет. Кстати, именно так она и отвечает, если кто-то из клиентов спрашивает ее о возрасте, хотя на сайте указано, что она на пять лет моложе. Ей не нравится притворяться, что ей столько же лет, сколько и ее сестре. Ей кажется, что в таком случае нужно будет разговаривать другим тоном, заискивать, как она делала это, будучи студенткой. Но это больше не она. Она презирает мужчин, которые выбирают себе подружку на час по возрасту, и не хочет иметь с такими ничего общего. Чтобы хорошо выполнять эту работу, чтобы управляться с этим делом настолько же мудро, как ей это удается, нужно быть старше двадцати пяти. Есть только плюсы и никаких минусов. Если бы она начала в восемнадцать или девятнадцать лет, то есть если бы большая часть ее сексуальной жизни прошла в борделе, сегодня все было бы гораздо сложнее. Сложность, о которой она говорит, — отличать настоящий секс от того, что полностью сыгран, — не озадачила бы ее. Это было бы просто невозможным. И Хильди была бы потеряна до конца своих дней. Нужно иметь сексуальный опыт, желательно хороший опыт, чтобы столько работать и быть способной прошептать своему телу в те вечера, когда находишь себе мужчину по вкусу, что вот сейчас это будет по-настоящему. Плюс этой профессиональной деформации заключается в том, что, уступая неумелому парню или же парню, которому не удается ее удовлетворить, у нее с легкостью получается не беспокоиться. Она складывает это разочарование в ту же корзинку, что и свои опыты в Доме, и не относится к этому как к провалу в общении или в химии. Ее тело — это ее компаньон, к которому она прислушивается и к которому испытывает некую жалость в дни, когда приходится много работать. Возвращаясь домой, она спрашивает себя, как называется то, чем она занималась на протяжении восьми часов: сексом или просто физической активностью. Она отдает себе отчет в том, что жертвует своей плотью. Иногда, сидя с чашкой кофе на террасе, окруженная такими же молодыми и красивыми женщинами, как и она сама, Хильди думает о том, что, если бы сейчас она притронулась к бедру одной из них, если наклонилась бы, чтобы поцеловать в шею, мурашки, пробежавшие по коже девушки, были бы реальными, она ощутила бы их от корней волос до кончиков ногтей, в то время как для Хильди это было бы привычное, повторяющееся ежедневно трение, как если бы ее поцарапала ежевика на прогулке в лесу. Чтобы потерять голову, ей нужны продолжительность и терпеливость, такие же, как для девственницы. Нужен мужчина, что погладил бы места, о которых она разучилась думать: ее ноги, руки, ребра, и все это при том, что фантазии в ее голове такие же дикие, как и у многих других женщин. Один клиент однажды раскрыл ей глаза на это после сеанса в Студии. Он спросил у нее, пробовала ли она тантрический секс. Хильди расхохоталась. Конечно, нет, придумал тоже, провести два с половиной часа, принимая массаж и веря обещаниям, что кончишь как никогда… Ей это казалось такой глупостью!.. Клиент, должно быть, почувствовал сарказм в ее улыбке. Он не обиделся и объяснил ей, что тантрический секс не предназначен для стариков, у которых нет эрекции или же влагалище не мокнет, зато есть уйма времени, чтобы рыскать в поисках оргазма. Напротив, медленные движения и растягивание времени — это именно то, что нужно молодым женщинам вроде нее, которые (слишком) много занимаются сексом и ввиду профессиональной необходимости уделяют слишком мало времени первоначальным ласкам.

— Вот ты, например, я уверен, что тебе нужны очень сильные ощущения, чтобы кончить?

— Ну, скорее да, — ответила Хильди, вспоминая звук и мощность моторчика ее вибратора, которые почти не оставляют времени представить что-то грязное, перед тем как достичь оргазма.

— Естественно. Это нормально. Так вот, тантрический секс позволяет тебе воссоединиться с каждой частью твоего тела, с каждым квадратным сантиметром твоей кожи. Например… Позволишь?

Он наклонился к ней, ожидая позволения, чтобы, легонько дотрагиваясь, провести кончиком пальцев по изгибу ее щиколотки до впадины под коленом.

— Ты была бы удивлена, осознав, что такое легкое прикосновение может тебя возбудить. Это упражнение, конечно же. Здесь нужно отключиться, и, бог свидетель, это нелегко при твоей-то работе. Но это могло бы примирить тебя с нежностью. Тебе нужна нежность, Хильди, как и всем остальным женщинам.

Хильди не придала значения услышанному. В глубине души ей было страшно узнать, что существует другая форма чувственности, которой она вынуждена была пренебрегать и которая позволила бы ей раскрыться лучше. Но иногда, сидя на террасе на солнышке, рассматривая счастливые тела других женщин, Хильди закрывает глаза, и ее свободная рука очень медленно гладит щиколотку кончиками ногтей вплоть до впадины под коленом. Проделывая это, она думает о молодом человеке, вызывающем у нее желание. И, когда я заканчиваю смазывать ее плечи кремом, я ощущаю вдоль моей голени что-то похожее на раздражающее поглаживание тонкой травинки. Смахнуть ладонью руку улыбающейся Хильди я не решаюсь. Ее глаза прикрыты под солнцезащитными очками, а красивое лицо повернуто в мою сторону: «Видишь, как это действует?»

Я еще долго буду вспоминать об этом прикосновении, особенно после пары наших совместных выступлений в Доме. После этих сессий втроем мужчинам требовалось время, чтобы перевести дыхание. Тридцатиминутные перформансы, с ловкостью исполненные Хильди и мной даже без предварительного плана. Мы представляли апогей порочности, принимали невероятные позы, в которых мужчина мог быть зажат между ее и моими бедрами, слепой и глухой, пока Хильди, верхом на нем, тихо шептала предназначенные мне указания. Притворяясь, что ушла в полный транс, но не выпуская ни на минуту из поля зрения ни руку клиента, ни презерватив, она следила за тем, как он начинает получать наслаждение, и продумывала комбинацию его мечты, чтобы довести его до оргазма. Нам с Хильди почти хотелось пожать друг другу руки после этого. Никакое оглушающее ощущение ни на миг не отвлекало нас от нашей миссии, мы владели собой даже в проявлениях радости при каждом шлепке по заднице партнерши. Однако, когда я лизала ее промежность с не самым поддельным аппетитом, я припоминала то банальное прикосновение к моей ноге и представляла, что могло бы произойти между нами. Могла бы я довести ее до оргазма? Смогла бы она доставить наслаждение мне? Смогла бы она понять, какие места трогать? Как поступить, чтобы у нас обеих вновь пробежал по коже тот живой холодок?

— Но это все проблемы богатеньких, — вздыхает она, поправляя шляпу, полностью обмазанная кремом от поясницы до своих потрясающих плеч. — Мы можем позволить себе сокрушаться на досуге, что мало что чувствуем. Я всегда думаю о девушках, которые работают в борделях, где платят двадцать евро за перепих. Наш бордель для буржуев. Только здесь можно услышать, как бабы жалуются на то, что не кончили.

I"m So Green, Can

Под понятием бордель для буржуев нужно понимать то, что такие девушки, как Виктория, слышат звонок в дверь не без страха, что пришедший мужчина окажется кем-то знакомым. В Берлине проживает три с половиной миллиона человек, но за дверью всегда оказывается лицо, которое она видела где-то, неизвестно где: на работе, в супермаркете, может, это сосед, родитель одного из учеников. Создается впечатление, что Виктория распространяет вокруг себя феромоны, на которые клюют все мужики, кому так хотелось бы побыть с ней, но по каким-то причинам они не могут. Может, проблема в ее фотографиях: достаточно нескольких секунд, чтобы узнать ее, несмотря на то, что черты ее лица были прилично заретушированы. За последние четыре года она четыре раза меняла рабочее имя, но зачастую не проходит и недели, как мы снова слышим ее, быстро-быстро натягивающую на себя одежду и шепчущую с дивана: «Это приятель моего парня!..»

Это заставляет Инге импровизировать, на ходу выдумывая оправдания, не оставляющие клиенту выбора: «Виктории было нехорошо, и она ушла домой», «Виктория все еще занята, видно, в расписании визитов произошел какой-то сдвиг», — а иногда и вовсе: «Она больше тут не работает, кто назначил вам встречу с ней?.,» И порой, прямо перед тем как тяжелая входная дверь захлопнется, в коридоре раздается громогласное нытье клиента, снова уходящего ни с чем. Посреди нытья, словно бутылку в море, он бросает напоследок: «Я знаю, что ты здесь!.. Силке, я отлично знаю, что ты здесь!..» Нам так и не удалось определить, является ли Силке настоящим именем Виктории или же это псевдоним, которым она пользовалась много лет назад и который забыли все, кроме этого мужчины. Эти клиенты приходят, чтобы заманить ее в ловушку? Так она думает. Даже когда она одета в нормальную одежду, трудно не догадаться, какая у Виктории профессия. Что-то связанное с мужчинами, по-другому и быть не может. Со временем ей, может, удалось бы убивать в зародыше всякую возможность шантажа, если бы она совершенно откровенно говорила о своем ремесле. Ее манера держаться и отличное настроение не оставляют впечатления, что она чем-то смущена. Сама я в итоге стала думать, что мужчины, выкрикивающие ругательства, когда их провожают к выходу, те молодые парни, у которых слезы выступают на глазах, когда им предлагают выбрать другую девушку, и хитрецы, записывающиеся дважды под фальшивыми именами (напрасно, так как Виктория всегда сначала смотрит в щель замка), вовсе не хотят заманить ее в ловушку, а скорее — до сих пор пребывают под действием волшебства, коим она одарила их как-то в спальне, — какой-то секретный прием, который они не променяют ни на что другое. Как тот тип, кого я как-то вечером проводила до выхода. Он опрокинул горшок у входа, став вдруг таким неловким, а Виктория больше ни разу не захотела снова встретиться с ним. Придя в следующий раз, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу с возбуждением влюбленного девственника, которому открыли глаза на окружающий мир. Расстроившись, он выбрал Хильди, немного похожую на Викторию, — очень смутно, если на улице туман. И Хильди рассказала потом, что он медлил на протяжении всего пути от спальни до душа и от душа до объятий Хильди, что у него долго не вставал и кончить ему тоже было нелегко. Все это время он не открывал глаз. Уже уходя, он вытащил из кармана коробочку с драже, обтянутую ленточкой с этикеткой, на которой было розовым выведено «Виктория» и вместо точек над і были нарисованы два сердечка. Он извинился и просунул в ладонь Хильди двадцатку, попросив ту пообещать поцеловать за него высокую Викторию и убедиться, что конфетки дойдут до нее с комплиментами от Лаззло.

— С некоторыми задаешь себе вопрос, о чем они думают во время секса. В его отношении, во всяком случае, все ясно, — проворчала Хильди.

Она немного обиделась, что вполне объяснимо для девушки лет двадцати, когда ей предпочитают сорокадвухлетнюю Викторию. В реальности, мне кажется, что, щелкая драже, от которых Виктория презрительно отказалась, Хильди думала то же самое, что и мы все: почему она? Господи, ну что есть такого в Виктории/Силке/Ясмин, что все они за ней увиваются? Я бы десять раз предпочла ей Хильди, не бросив и взгляда на эту высокую, огромную валькирию, будто вырезанную из бумаги с помощью косы, с ее широким, почти квадратным задом и до невозможности светлыми волосами. Ей свойственна та самая ворчливая апатия проституток — именно такими их воображают. Она появляется, вяло протягивает руку и мямлит имя, используемое в данное время. Она не тратит усилий, притворяясь, что рада познакомиться с кем бы то ни было. Иногда она забывает снять носки и вихрем проносится мимо, а за ней следует запах проглоченной ранее еды: она мало думает о тех, кто позднее приложится к ее губам. По ее одежде и парфюму за километр можно догадаться, что она проститутка, но в целом в ней нет ничего, что делало бы ее чем-то лучше других девушек.

С тех пор как я стала видеть букеты и драже, с тех пор как стала слышать красавчиков-мужчин, отправляющихся восвояси в стенаниях и с членами в состоянии эрекции, не замечающих красоты Хильди, предпочитая ей лошадиный зад Виктории, меня снедает любопытство. Может быть, ее стать и бесцеремонность подхлестывают инстинкты, равнодушные к нюням красивых девушек. Может быть, ее показное нежелание быть выбранной, этот избегающий встреч взгляд, словно у ученика, молящегося, чтобы его не спрашивали, вызывает у мужчин, уставших от меркантильной доброй воли других проституток, желание укротить ее, хочет она того или нет. Эта рискованная техника «все или ничего» — может, это храбрость, которая появляется после десятка лет работы в публичном доме?

Когда она проходит мимо нас (ее улыбка в адрес коллег так же широка, как очевидна грубость по отношению к клиентам), мы мысленно приподнимаем ее ультракороткие юбки. Если мы видим ее нагой, а это случается часто, мы с легким унынием начинаем разыскивать в ее складках разгадку секрета. Дело должно быть в чем-то, что чувствуют мужчины, тогда как мы остаемся к этому равнодушными, зато с полными зависти головами. Эсме даже отправила одного из своих клиентов на разведку, но тот, полный любви к ней, разочаровал своим докладом, уверяя, что Виктория была слишком широка для него. Слишком широка? Может, в этом весь секрет?