Прежде никто, кроме Толе, не испрашивал небесных знамений, но его самого на этот раз ни о чем не спросили. И он не возражал, когда стало известно, что сделала молодежь и что вытекало из этого; он только качал или кивал головой: но он теперь делал это по любому поводу.
Никто не говорил, и незачем было говорить об этом, но все знали, что последние годы правления Толе не свидетельствовали о его добрых отношениях с высшими силами; не то жертвы его стали им неугодны, не то он – что было еще хуже – по ошибке прибегал не к тем силам, к каким следовало. Многим казалось, что старик слишком уж привержен к солнцу, от чего выходило мало пользы для народа; с каждым годом становилось все яснее, что ветер и тучи сильнее солнца. Разумнее было бы считаться и с ветром хоть немножко, если уж не больше, чем с другими силами небесными; нельзя было не принимать во внимание, какую власть имели непогода и ночь на небе, да и на земле, где жили люди.
Бойерик, бросая жребий, собственно, имел в виду солнце, но ветер повернул жребий по-своему, и знамение было дано скорее ветром, чем солнцем. Что ж, молодежь не прочь была вступить в союз с силами тьмы, если старые источники света ослабели!.. Подождать еще, дать им время возродиться? Можно. А если они не возродятся? Тогда в поход – в ту сторону; куда ветер дует!
Дух времени чувствовался в этом отказе молодых кимвров от старых верований, переходе их от непосредственной веры в постоянную власть света к поклонению опасным силам природы, поклонению, порожденному сомнением. Пусть их называют союзниками врагов света; надо испытать, насколько сильно божество непогоды, – дерзко рассуждали молодые. И им не сиделось на месте. Война ради войны! Новые боги! В этом повороте, в разрыве молодых поколений со стариковской благодарной покорностью силам неба, был зародыш формирования грядущего бытия по образу и подобию непостоянных божеств погоды и войны.
И что можно было возразить, когда молодежь открыто объявила о переходе на сторону, противоположную свету? Сам Толе считал это трусливым бегством; по его разумению, мужественнее было бы не отступать, и он должен был бы посоветовать Бойерику и его единомышленникам остаться на родине, подчиниться условиям жизни здесь, как подчинялись предки. Но Толе промолчал. По причинам, ему непостижимым, солнце ему изменило и он перестал быть мужем, слово которого имело вес.
Кимвры решили двинуться. Почти весь народ последовал за Бойериком.
Как только решение было принято, буря стихла, словно добившись своего. Наступила почти мертвая тишина, и на следующее утро, после того как кимвры обрекли себя на странствие, с возвышенностей дикой равнины можно было расслышать далекий загадочно-могучий, как бы подземный гул – не то от грома, не то от землетрясения. Казалось, где-то далеко-далеко протяжно вздыхает какое-то невообразимо огромное, охватывающее всю землю чудовище; мало-помалу люди догадались, что это ревет чужое море, находящееся за много-много миль отсюда на западе, мало кому из кимвров известное и впервые слышимое так далеко на суше. Это его волны с таким грохотом ударялись о берега; можно было безошибочно отсчитывать удар за ударом.
В прозрачном холодном воздухе видны были внизу затопленные долины, земля, окруженная водой, тихой и черно-зеркальной после бури, отражающей все предметы – плывущие деревья с торчащими вверх корнями, утонувший скот, покосившиеся бревенчатые хижины с крышами внизу и нижними концами сруба наверху. Тихое утро было как бы передышкой непогоды, небо оставалось сумрачным, свинцово-серым; тучи тесным кольцом окружили весь мир; около полудня повалил снег.
И это весна?!
Больше никто не хотел ждать; волосы вставали дыбом у самых сильных мужей, когда они почувствовали содрогание земли от напора далекого враждебного моря, которое они даже не видели никогда. Люди повернулись к своим повозкам – осмотреть и починить или сколотить новые. Через месяц страна опустела.
Толе остался. Он не хотел покидать могильный курган своего отца. Но свою власть и все ее внешние атрибуты он передал Бойерику перед его уходом.
Священная колесница с изображением тура и клятвенным обручем должны были последовать за выступающими в поход кимврами; это были неотъемлемые народные святыни; где народ, там и они. В этом вопросе Бойерик оказался одного мнения с Толе: каких бы богов ни чтили на небе, тур оставался воплощением внутренней мощи кимвров и символом их земного благополучия.
И когда земля несколько подсохла и весенняя распутица кончилась, кимвры двинулись в поход по направлению к югу; и во главе бесконечного обоза была издалека видна светящаяся точка: это везли на открытой колеснице священного бронзового тура, за которым ехали гюдии со всеми своими таинственными средствами для поддержания священного огня.
Страна не совсем обезлюдела: кроме Толе остались в своих усадьбах и многие другие старики и старухи. Уходящие родичи оставили им по нескольку голов рогатого скота и лошадей; остальные стада взяли с собой. Оставили и кучку рабов, которых не заметили в земляных или торфяных ямах, – они ведь были цвета земли.
Толе сохранил одного жеребца и двух кобыл; он хоть и был сам на краю могилы, но не мог перенести мысли, что выведенная им порода совсем переведется в стране. Еще он попросил, чтобы ему оставили младшего из сыновей Бойерика, малютку Ингвара, – было бы кому передать здесь, когда придет его час, родовые права и власть; и просьба старого родоначальника была уважена.
Таким образом, оставшимся было дано кое-что на проживание. С этого немногого и должно было начаться новое хозяйство на старых местах; все взрослое население ушло, остались только отжившие или еще не начинавшие жить.
Пустынная, заброшенная стояла усадьба Толе; священная роща была запущена и превратилась в дикую чащу; не пылал там больше неугасимый костер; единственным стражем ночной тьмы стала ночь, и словно тысячи духов стонали в вершинах высоких скрипучих деревьев; ветер и буря стали там хозяевами, опять наступила пора господства необузданных стихий.
Норне-Гест, путь которого в одну из следующих весен лежал через землю кимвров, нашел доброго старика греющимся у большого костра в землянке на месте бывшей усадьбы, разрушенной наводнением. Сам народ кимвров он видел далеко в центре Европы и мог дать Толе все необходимые сведения. Оба старика, сблизив седые головы, долго обменивались мудрыми речами, как бывало часто прежде, но теперь мудрость Толе надломилась, уступила место недоуменному раздумью одинокого печального старика обо всем, что осталось позади.
Норне-Гест узнал, что Толе сделал последнее безмолвное жертвоприношение, когда народ ушел: отвез оставленный ему на хранение большой серебряный жертвенный котел в дикую степь, разбил его, чтобы он больше не пригодился людям, и оставил под открытым небом в пустынном месте, которого издревле все в народе боялись и избегали, – в сырой, мшистой глубокой лощине, поросшей чащей кустов, где укрывались кабаны, хорьки, сорокопуты и коршуны.
Это было страшное, глухое место; куча старых костей указывала, что некогда там было место жертвоприношений – в те времена, еще когда предки нынешних кимвров имели лишь смутные понятия о божественных силах и поклонялись ужасу, который наводила дикая природа. Здесь в жертву отвратительным духам ужаса приносили даже детей. Ни в каких других местах не водилось такого множества гадюк, как здесь. В солнечные дни трава вокруг болота прямо-таки кишела этими гадами; они жили тут в земле целыми гнездами; издали слышны были их шипение и шорох в вереске и валежнике – место, от которого людям лучше было держаться подальше. Тем более что древние обитатели страны считали благоразумным сохранять добрые отношения с гадами и заходили в своем усердии так далеко, что заставляли молодых девушек нагими отправляться в это змеиное логово, которое окружали сторожевыми псами, – пока оттуда не доносился крик, свидетельствовавший о том, что жертва укушена.