— Вночи Грозный пройихалы, — сообщил мне Петр. За чаем я извинился перед ним за свой ночной цинизм.

— Ничего, бувае, — добродушно произнес он. За окном проносилась мокрая зелень деревьев, крыши домов, проселочные дороги. Одна такая дорога бежала как раз вдоль полотна. Серое небо напоминало об осени.

Состав мчался, словно пытаясь убежать из-под дождя. Мимо пролетела и осталась позади мокрая платформа с приземистым одноэтажным вокзальным зданием.

«Станция Лабинск». В двух окнах этого вокзальчика горел ярко-желтый, теплый свет.

До меня вдруг дошло, что Кавказ остался позади. Мы еще спускались с его холмов, скатывались в равнину, имени которой еще не знали. Но русские названия проносившихся мимо железнодорожных станций радовали душу. Я глянул на Петра — он тоже смотрел в окно. Его лицо было царственно спокойно, в глаза вернулась твердость и самоуверенность. Может, и прошлой ночью в тамбуре, он тоже был спокоен и уверен в себе? Это я психовал, пытаясь найти мгновенный выход из ставшей понятной ситуации. Это я, вдруг почувствовав себя преданным всем и всеми — и полковником Тараненко, и этим песком, и собственным прежним идеализмом, попытался заставить Петра разделить со мной мое разочарование и неверие. А он принес мне кофе и прочитал лекцию о вреде цинизма. Да, цинизм вреден, особенно массовый цинизм. Но не было в моих ночных словах цинизма. По крайней мере сейчас мне казалось, что не было. Я и сейчас мог бы, пожалуй, повторить все то же самое — мое мнение за несколько часов сна не изменилось.

Изменилось состояние. Но, вероятно, состояние духа сейчас куда важнее. Если твердое заблуждение помогает Петру сохранять спокойствие, то ничего в этом плохого нет! Пускай и дальше заблуждается! Я и сам был бы рад заблуждаться, приписывать этому песку чудодейственную силу и полностью полагаться на эту силу в будущем возрождении Украины.

— Коля! — отвлек меня вдруг Петр. — А що, як нам вси ци наркотыкы повыкыдаты на ходу?

— Ты що! — Галя бросила на него пристальный взгляд. — А якщо диты знайдуть?

Петр, не обратив внимания на Галину реплику, все еще смотрел на меня, ожидая услышать мое мнение.

Я провел рукой по влажным волосам. Думал, пытаясь найти ответ на его вопрос.

— Розумиеш, на кордони пэрэвиряты будуть! — продолжал свою мысль Петр. — Спочатку росийська таможня, потим — наша. Якщо хтось з ных полизе пид брэзэнт — нам хана.

— Кто-нибудь, да полезет, — согласился я с ним. — Может, действительно выбросить на ходу?

— Если бы в речку выбросить, — предложила Гуля. Петр усмехнулся.

— Цэ трэба, щоб вагон на мосту зупынывся и дэсь з годыну там простояв! — И он отрицательно мотнул головой.

Минут через пятнадцать мы с Петром пробрались в грузовую часть вагона.

Прошлись под дождем по скользкому брезенту.

— Ну що, опробуемо? — Петр остановился у внутренней стороны откатной двери вагона.

Мы попробовали открыть дверь, но она мертво сидела на месте. Ручки с внутренней стороны у нее не было, и мы упирались руками в мокрое дерево, а ногами-в скользкий брезент. Ноги отъезжали, а дверь стояла на месте.

— Ничего не выйдет, — вздохнул я, отступив на шаг. Под усилившимся дождем вытащил из ладоней несколько заноз. Оглянулся на Петра.

— Понимаешь, мы, когда двери толкаем, стоим на мешках, и они от нашего веса еще сильнее эти двери держат!