Эпилог

Эффи

Я притаилась за шторой в своей комнате на втором этаже и смотрела из окна на папу, стоящего в дальнем конце сада; он выглядел ужасно одиноким и погруженным в раздумья.

Папа уже в который раз бесцельно смотрел на другую сторону игрового поля, как будто хотел быть где угодно, только не запертым в этой тюрьме, которую нам полагалось считать домом. Не помню, когда он в последний раз улыбался кому-либо из нас той широкой яркой улыбкой, от которой вокруг него становилось тепло и радостно. Сейчас он выглядел так же жалко, как я чувствовала себя. И это сделала с ним мама. Превратила его в едва узнаваемый призрак.

Невозможно видеть его таким, невыносимо. Пора начать действовать и положить делу конец, пока она не убила его. Я прикрепила к электронному письму файл, хранившийся в моем «облаке», и нажала кнопку «отправить». Легла на кровать, надела шумоподавляющие наушники и выбрала на «Спотифай» плей-лист «Лучшее из R&B[22]». На самом деле мне хотелось бесшумно прокрасться вниз и посмотреть, как мама психует из-за того, что мертвая женщина присылает ей выдержки из разговоров, которые сама же мама вела много месяцев назад с мертвым мужчиной. Увидеть, как долго она сможет продержаться, прежде чем сломается. Такое случалось и раньше, когда мама свихнулась из-за Генри. Но я надеялась, что она не сойдет с ума сразу, – хотела, чтобы помучилась. Хотела, чтобы ее жизнь стала таким же адом, как моя и папина.

Я тосковала по тому времени, когда мы жили только с папой и Элис. Без мамы все было намного проще. Хотя так было не всегда. По правде говоря, в самом начале с этим тяжело было смириться, особенно Элис. В последний раз, когда мы видели маму – до того, как она неожиданно вернулась, – папа удерживал ее, пока два санитара укладывали полуживого брата на каталку. Мама была в истерике, кричала, из ее рта летели брызги слюны, словно маленькие белые пули.

– Я убила его! Убила моего мальчика! – повторяла она и издавала ужасный низкий вой, какого я никогда прежде ни от кого не слышала. Полагаю, именно такая хрень и должна происходить, когда едва не сжигаешь своего сына заживо. В конце концов ее накачали успокоительным и увезли на «Скорой».

Мы с Элис остались на ночь у пожилой четы напротив. Они постоянно предлагали нам газировку, чай и сладости, как будто это что-то могло исправить. Поставили для нас в свободной комнате две раскладушки, но посреди ночи Элис заползла под мое одеяло и прижалась ко мне.

– Нас она тоже сожжет? – спросила она, и я не могла искренне ответить, что нет, такого не будет.

В течение следующих нескольких дней папины глаза делались все краснее и краснее. Мама оставалась в психиатрическом отделении, а Генри вышел из комы, и нам сказали, что он, скорее всего, никогда уже не станет тем младшим братом, которого мы помним. По настоянию папы мы не навещали ни Генри, ни маму. Надо отдать папе должное: он обращался с нами как со взрослыми и обсудил с нами то, что натворила мама. Папа объяснил: она призналась, что устроила пожар, поскольку винила этот дом во всех ссорах, но не знала, что Генри находился наверху. И папа пока не рассказал о ее признаниях полиции.

Я всегда была больше папиной дочкой, чем маминой, но мне было неприятно думать, что она попадет в тюрьму из-за несчастного случая – пусть даже ужасно тяжелого. В результате все мы согласились на том, что папа солжет полиции и скажет, что Генри любил играть со спичками. Но в обмен на это он попросил не общаться с мамой, и мы пообещали, что близко не подойдем к ней, пока не станем достаточно взрослыми.

После этого все изменилось. Мы переехали в другой дом – я перешла в другую школу, – сменили номера телефонов и оставили позади всех и все, пострадавшее от пожара.