Они летять.

Качаются созвездия, склоняясь на север, на юг. Поднимается Полярная к зениту, когда внизу снега и морозы. Мутно смотрит, прильнув к земле, когда внизу благоухание цветов, разрезная стрельчатость пальм. Южный Крест, точно в молчаливой борьбе со своей северной соперницей, взбирается на небо разбитым распятием, благословляет ширь водных пространств, снова вдруг падает, увлекая за собою Центавра.

Они летят.

Плывут леса, как зеленое море, проходят моря, как голубые леса. Туман и дождь, муть водяных пузырьков, кристаллы снега. И ясные пропасти воздуха, нежная ласка ветров, теплое дыхание океана.

Уже, должно быть, две недели. Владимир потерял точный счет. Он не хочет снижаться. Пока светло — даже не переводит на неподвижное парение эманомотор. Так незаметнее, так безопаснее: ведь деловые путешественники никогда не парят. А вообще — мало ли аппаратов бороздит воздух! Мало ли мирных людей, недовольных утомительной длиной земной окружности, снует взад и вперед, догоняя свое счастье и горе, ускоряя свои заботы и хлопоты.

Если Корельский привел в исполнение угрозу, издал эдикт, — все государства уже давно принялись за поиски. Охотятся, стерегут. На третий или четвертый день, например, над Южной Америкой… Целая эскадрилья почему-то поднялась, понеслась навстречу. Быть может, и не к нему. Но — если к нему?

Корельский хорошо знает аппарат: внешний вид — темно-синий, с серебряными краями крыльев. И внутреннее устройство может описать: на фабрике Беркли специально заказано… Каюта из двух отделений, кроме машинного. Изящно отделанный кабинет, спальня. Все на случай тропической жары, на случай морозного перелета в высотах: вентиляторы, калориферы, герметическая вторая прослойка стен с безвоздушным пространством между двумя рядами фанер. Был, конечно, и радиотелеграф. Но во время отлета с острова Владимир забыл принести из мастерской детектор.

Корельский, конечно, мог указать для успешности поисков все эти особенности аппарата. В таком случае, каждая встреча с таможенными дозорами или с международной воздушной полицией — гибель.

К счастью, шел дождь тогда. Небо клубилось, отклик равноденственных бурь гнал от Пернамбуко тяжелые тучи. Достаточно было войти в облака и вместе с ветром скрыться над океаном.

Эти первые дни… Ужасные дни! В тот же вечер, наспех, взяв, что можно, бежали на аэровокзал. Несколько слов в письме к матери… И с тех пор — ничего. Был ли эдикт? Не был? Если Корельский издал, — какой позор для престижа Диктатора! Но он мог, конечно. Владимир припомнил теперь — загадочные улыбки, когда тот прибыл на остров, осо-беную вкрадчивость, подчеркивание нежности в дружбе. Во время похорон жертв с вонзившихся в сушу кораблей — сколько проявил энергии! Собрал всех негритосов, сам следил за распоряжениями Нубу…

Ариадна больна. Неутихающая тревога, непрестанное движение, качание аппарата, иногда большая высота, редкий воздух… Все это надорвало силы, сломило энергию. Она второй день лежит.

— Сколько уже дней, Владимир?

— Не знаю точно. Двенадцать… Пятнадцать. Тебе не лучше, родная?

— Я так устала! Хоть бы на час. На два. Твердую почву под ногами… Землю. Как я хочу земли, Владимир! Как я хочу земли!..

Он стоит на коленях возле кровати, нежно целует, заботливо поправляет подушку.

— Хорошо, Ади. Мы спустимся. Скоро. Потерпи еще немного. Совсем немного.

— У нас консервы кончаются. Воды мало…

— Воды много, Ади. Я ведь недавно… позавчера в Енисее набрал.

— Все равно. Я не могу больше, Владимир! Я умру… Ведь он мог только пригрозить. Но не выполнить. Возможно, что никакого эдикта не было… Куда ты? Владимир!

— Погоди…